[3].
В конце концов время вылечило и эту рану. Но это было очень долго и непросто.
Мне говорили, идет дождь
В последующие несколько лет боль и неопределенность после смерти Дэвида, как и отголоски болезни, сильно снизили мои ожидания от жизни. Я погрузилась в себя, стараясь защититься от внешних воздействий. Много работала. Управление клиникой, преподавание, исследования не могли заменить любовь, но были интересны и придавали моей исковерканной жизни смысл. Наконец-то осознав разрушительные последствия отказа от лития, я стала старательно его принимать и обнаружила, что жизнь может быть гораздо стабильнее, чем я смела рассчитывать. Мое настроение все еще скакало, я порой вскипала, но с гораздо большей уверенностью строила планы на будущее, а депрессивные периоды были уже не так сильны.
Но душа моя по-прежнему была переполнена болью. За все восемь лет с начала работы на факультете, несмотря на месяцы маний и депрессий, попытку самоубийства и смерть Дэвида, я ни разу не оставляла работу на сколь-нибудь длительное время. Я даже не уезжала надолго из Лос-Анджелеса, чтобы отдохнуть и залечить свои раны. Так что, пользуясь прекрасной профессиональной привилегией, я решила взять год творческого отпуска, чтобы пожить в Англии. Как и Сент-Эндрюс годы назад, это дало мне чудесную передышку. Много времени наедине с собой, удивительная жизнь Лондона и Оксфорда – все это дало моим уму и сердцу шанс постепенно восстановить большую часть того, что было разрушено.
У меня была и профессиональная причина: я хотела провести исследование аффективных расстройств у известных британских писателей и художников и поработать над медицинскими текстами, которые писала вместе с коллегами. Я распределила свое время между работой в Оксфорде и Медицинской школе Сент-Джордж в Лондоне. Трудно представить себе более разные учреждения, каждое из которых по-своему замечательно. Сент-Джордж, большая клиническая больница при университете, расположенная посреди одного из бедных районов Лондона, место оживленное и полное движения. Заведению было две с половиной сотни лет, в нем обучались Эдвард Дженнер, великий хирург Джон Хантер и многие другие выдающиеся медики и ученые. При больнице также похоронили Блоссом – корову, которую Дженнер использовал для испытаний своей вакцины от оспы. Ее слегка побитая молью шкура хранилась под стеклом в библиотеке медицинской школы. Когда я впервые увидела ее (с некоторого расстояния), то приняла за странную абстрактную картину. И была впечатлена, выяснив, что это шкура коровы, и не обычной, а столь знаменитой в медицинском мире. Было что-то особенно уютное в том, чтобы работать рядом с Блоссом, и я провела много счастливых часов в ее компании, размышляя и время от времени поднимая взгляд на ее пятнистую шкуру.
Оксфорд был совершенно другим. Я получила место старшего научного сотрудника в Колледже Мертон – одном из трех первых в Оксфорде, основанном еще в XIII веке. Часовня Мертона была построена в ту же эпоху; она сохранила часть потрясающе красивых древних витражей. Библиотека, одна из первых в средневековой Англии, была возведена на век позже. В ней впервые придумали хранить книги на полках стоя, а не складывая одна на другую обложкой вверх. Рассказывают, что здешняя коллекция ранних печатных книг пострадала из-за убежденности руководства колледжа, что мода на печатные издания преходяща и они никогда не заменят настоящие манускрипты. Оксфордские колледжи до сих пор дышат этой удивительной уверенностью, которую не в силах поколебать реальность современности и приближающегося будущего. И она порождает множество забавных или досадных явлений, в зависимости от вашего настроения.
У меня были очаровательные апартаменты в Мертоне, с видом на площадку для спортивных игр. Я могла писать в полной тишине, с перерывами лишь на кофе и чай, которые утром и к полудню приносил мне сотрудник колледжа. Ланч проходил в обществе коллег – потрясающе интересной, хотя и не без своих странностей, группы профессоров и старших преподавателей всех областей знаний, представленных в университете. Это были историки, математики, философы, литературоведы. При всякой возможности я занимала место рядом с сэром Алистером Харди, морским биологом. Он был удивительным человеком и выдающимся рассказчиком. Я была готова часами слушать повествования о его давних исследованиях в Антарктике и разговоры о новых исследованиях о природе религиозных переживаний. Мы разделяли интерес к работам Уильяма Джеймса и исследованиям природы экстатических состояний; он перепрыгивал с темы на тему, от литературы к биологии и теологии, без всяких усилий и пауз.
