— Знаешь ли, это не самая последняя из них!
— Да, но и не самая решающая. Короче, я всю голову сломала, а еще у меня нехорошее предчувствие, что Вадик со своей дурной концепцией подведет меня под монастырь.
— Сплюнь! Все обойдется. Оторвись за эту неделю на всю катушку — а там твой ветеринар сам поскачет за тобой в Москву, потому что к хорошему быстро привыкают.
— Маринка, я его люблю…
— Только не ной! Представляешь, какой был бы ужас, если бы тебя послали на такое же задание, но к старому, лысому и покрытому коростой педику?
— Фу, гадость какая!
— Вот именно. Чао, Джульетта. Позвони, если что.
Тем временем в центре Москвы гламурная журналистка Анжела Мессер в полном изнеможении ввалилась в клуб «Гараж» и заказала себе водки со льдом.
Многотрудная жизнь в столице приучила Аню Ножикову философски относиться к любым глупостям, которые говорят или делают ее работодатели. От них, работодателей, зависело ее благосостояние, а потому на глупости она смотрела сквозь пальцы. Но Вадик Лабудько окончательно сбрендил — а это уже напрямую угрожало тому самому благосостоянию, о котором так пеклась Аня Ножикова, она же Анжела Мессер.
Сегодняшняя беседа в кабинете у Вадика была, скорее, монологом последнего, потому что Анжеле впервые не хватило слов, чтобы поддерживать эту беседу. Она только таращила на него глаза — сегодня они были изумрудного цвета — и периодически машинально говорила «Да-да» и «Нет-нет».
Когда Вадик выдохся, Анжела откашлялась и решила уточнить:
— То есть ты дал Женьке Семицветовой задание уронить на коновала кирпич, а я после этого должна провести журналистское расследование на тему «Настоящие мужчины в борьбе с темными силами»?
— Кстати, неплохой заголовочек!
— Вадик, заткнись! Ты совсем свихнулся, да? Я не буду писать эту фигню!
— Интересно, а чем это эта фигня отличается от всей остальной фигни, которую ты пишешь? Приплетешь сюда оккультизм, каббалу, Шаманского, миллениум — нормальный набор!
— Вадик, я даже приблизительно не представляю, о чем писать…
Вадик вдруг очень неприятно скривился и наклонился к Анжеле так стремительно, что она невольно отпрянула.
— Несравненная моя, иногда денежки надо и отрабатывать. Поскольку твоя богатая натура меня по определенным причинам не интересует, отдашь статьями. Все ясно? Иначе душераздирающая история Аньки Ножиковой из Усть-Вилюйска облетит все гламурные издания.
— Вадик…
— Вадим Альбертович. Марш работать, выдра крашеная!
Анжела Мессер выпала от Вадика в полуобморочном состоянии. Примерно так мог бы чувствовать себя серый волк, которого неожиданно укусил до крови и выгнал к чертовой матери из леса маленький ягненок. Голова кружилась, сознание туманилось, и Анжела решила прибегнуть к допингу.
В «Гараже» об эту пору было малолюдно, но едва Анжела присела за столик, к ней тут же подскочил длинноногий и вертлявый Жора Члиянц, светский обозреватель скандально известного глянцевого журнала «Дрюч». Издательская политика «Дрюч» допускала публикацию практически любых гадостей и сплетен, но даже оттуда Жору Члиянца регулярно увольняли за «компрометацию издания». Впрочем, Жора не унывал и восставал как феникс из пепла.
Анжела нуждалась в утешении — Жора с радостью взял на себя эту обязанность. Примерно на четвертой рюмке водки Анжелу прорвало. Она рассказала все — про странные несчастные случаи, про охранную миссию Женьки Семицветовой, а также про то, что отныне у Семицветовой новое задание — своими руками оформить сексапильного коновала на больничную койку…
Жора слушал, затаив дыхание. В воздухе все отчетливее попахивало сенсацией…
Женька оделась и спустилась вниз. Здесь ее ждал сюрприз, про который она позднее рассказывала подругам с использованием выражений типа «как поленом по башке».
Возле барной стойки сидела девушка, которую иначе как в сарафане и кокошнике и не представляешь. Кровь с молоком, коса в руку толщиной, косая сажень в плечах, гренадерского роста — и при этом идеально правильные черты лица, ярко-голубые глазищи и джинсовая мини-юбка, едва не лопающаяся на крутых бедрах.
Красавица сурово смерила оробевшую Женьку взглядом и столь же сурово поинтересовалась:
— Ну, и чо ты себе думать?
Женька стала пятиться к выходу, но тут красавица рявкнула:
— Куда! А ну, сядь.
Женька осторожно обошла стойку с другой стороны и села на краешек табурета. Красавица пытливо заглянула Женьке в глаза.
— Как зовут?
— Же… Евгения Васильна…
— Ага. Я Антонина. Спиридоновна. Ты ему кто?
— Я… я про него книгу пишу…
— А в сердешном смысле?
— Ну… я… мы просто знакомы…
Антонина Спиридоновна неожиданно поднесла к Женькиному носу здоровенный кулак и изрекла:
— Ежели ты его обидишь, я тебя в речке утоплю.
Женька рассердилась. Что за оперетта, в самом деле!
— Послушайте, уважаемая Антонина, вы себя ведите прилично, ладно? Что вы из себя фольклорный персонаж изображаете? Что значит — обижу? И в каком смысле — утопите?
— Утоплю в прямом смысле — возьму за шкирку и буду макать с пристани, покуль не захлебнесси. А обидеть баба мужика может по-всякому.
— А вы, Антонина, простите, кем Андрею Сергеевичу приходитесь?
Антонина неожиданно заалелась, как маков цвет, подперла щеку ладошкой и завела нараспев:
— Я ведь понимаю все, я ему не пара. О прошлом годе-то совсем было совесть потеряла, сама ему предлагалась, но ведь он какой? Он волшебный! Не обидел меня, не насмеялся, а тихонечко так, серьезно со мной поговорил об жизни — и убедил. Тебе, говорит, Антонина, знамо дело, чего надо. Взамуж выйти, детишков нарожать. А мне все это до лампочки, и семейная жизнь мне совершенно не импонировает…
— Не импонирует…
— Во-во, не импонировает. Не глянется, значит. Я, обратно, в крик — жизни, говорю, нету мне без вас, Андрей Сергеевич. А он мне: это тебе кажется. Встретишь хорошего парня, поженитесь — забудешь про меня. И ведь точно!
У Женьки от всей этой этнографии закружилась голова.
— В каком смысле — точно?
— Да в таком, что Григория-то я встренула аккурат через полгода! И слюбились мы с ним. Вот, свадьба через неделю.
— А зачем же вы сюда пришли?
— Да потому, что я Андрея Сергеевича уважаю и никому его в обиду не дам. Ежели ты его обидишь…
— Я помню, помню. Вы меня утопите.
Андрей без стука вошел в дверь и недоуменно посмотрел на смутившуюся великаншу.
— Тоня, ты? Что-то случилось?
