Элиас уже приготовился положить пальцы на пламенеющий текст, когда Гомель неожиданно ухватился за него.
– Я с вами! – крикнул он.
Их обволокло световым облаком, затопившим всю улицу, на которой штурмовики и ротфронтовцы сошлись в последнем смертельном бою.
42
Гомель пришел в себя первым и обнаружил рядом Элиаса. У адвоката не было ни малейшего представления о том, где он очутился и в какой эпохе. Его пробирал холод, по всей видимости, тут тоже была зима и уже спустилась ночь. Город был ему совершенно незнаком, а вид конных экипажей напомнил 20-е годы.
Он слегка потряс Элиаса за плечо, чтобы тот очнулся. Открыв глаза, старик увидел осунувшееся лицо Гомеля.
– Вот уж не думал встретить вас здесь! – возмутился он.
– Да полно, я ведь могу оказаться полезным. Для того, что нам предстоит совершить, два человека – совсем немного…
На самом деле присутствие Гомеля даже успокоило Элиаса. Тот обладал силой и энергией, которых ему недоставало. И потом, ему стало легче, ведь больше не надо было в одиночку нести тяжесть его тайного замысла.
Вдруг внимание Гомеля привлекла красная листовка, валявшаяся на земле. Она была смята, словно ее хотели выбросить, но, развернув бумажку, адвокат смог прочитать следующее: «Was uns not tut!» («То, что нам нужно!») Выступления доктора Иоганнеса Дингфельдера и Антона Дрекслера. Присоединяйтесь к нам 24 февраля в 19 часов в актовом зале Хофбраухауса». И вместо подписи стояло: DAP[10].
Элиас и Гомель переглянулись. Книга снова направила их по верному следу. DAP была предшественницей нацистской партии. Вполне возможно, что на этом собрании будет присутствовать и Гитлер.
Стало быть, они оказались в Мюнхене 24 февраля и скоро пробьет 19 часов.
– Не будем медлить! – сказал Гомель, нащупав револьвер во внутреннем кармане пиджака.
Элиас почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Неужели они увидят Гитлера снова, смогут наконец приблизиться к нему, встретиться на равных? Хотя его известность в националистических кругах Мюнхена уже была достаточно велика, он еще не стал «неприкосновенным» фюрером февраля 1933 года.
Хофбраухаус было легко найти: его тут знали все. Когда Элиас и Гомель пришли туда, в зале, рассчитанном на тысячу человек, набилось в два раза больше народу.
Они протолкались к самой эстраде. Но на трибуне оказался не Гитлер, а… доктор Дингфельдер. Он произносил вполне классическую националистическую речь, и публика довольно спокойно его слушала.
Похоже, сюда просочилось немало коммунистов. Гомель обратил на это внимание Элиаса. Но, пока глаза публики были прикованы к Дингфельдеру, Элиас невольно повернул голову в сторону, словно ее притянул к себе мощный магнит. И всего в нескольких сантиметрах от себя заметил в темноте силуэт сумрачного человека в напряженной позе. Это был Адольф Гитлер.
Элиас оцепенел. Он впервые видел Гитлера – Гитлера-человека – так близко. И почувствовал в нем подлинную страсть. Некую смущавшую сознание крайнюю форму искренности. И почувствовал, что в этот миг Гитлер еще не имел никакого представления о том, чем станет. Он был всецело и фанатично предан Германии, но при этом, видя его, Элиас, далекий от всякого упрощенчества, понял: сам Гитлер уверен, что действует во имя Добра.
Все это он ощутил в Гитлере-человеке. Это действительно было человеческое существо, но с совершенно извращенными представлениями, которому, как капитану, обманутому своими навигационными приборами, было суждено спровоцировать самую беспримерную катастрофу в истории человечества.
«Немногие творят зло, полагая, что они творят зло», – подумал Элиас.
Если бы Гомель увидел Гитлера в этот момент, он бы наверняка выстрелил. Но у Элиаса перехватило горло. Его глаза были прикованы к профилю будущего фюрера. Гитлер слушал Дингфельдера, был поглощен его речью, всецело проникшись идеей немецкого величия, которое нации предстояло восстановить.
Оратора проводили шумной овацией. И Элиас увидел, как Гитлер встал, невозмутимо прошел перед ним и поднялся к трибуне.
Толпа еще не утихла, когда Гитлер предстал перед ней. Он не говорил ни слова, наблюдая за аудиторией выжидающим и холодным взглядом. Скрестил руки и сделал вид, будто просматривает свои заметки, затем снова вперил в толпу леденящие глаза.
Та уже стихла, но Гитлер по-прежнему безмолвствовал, словно хотел посеять в умах что-то вроде страха. А решив наконец после долгого молчания, что пришло время, заговорил, сначала вполне спокойно.
Он говорил о Германии, о войне 1914 года. Об украденной победе. Атмосфера в зале быстро накалилась. Фразы становились все более агрессивными. Они не имели ничего общего с благопристойной речью предыдущего оратора. Его слова, словно поднимающийся прилив, все больше и больше захватывали слушателей. Главное, он говорил на простонародном немецком, понятном всем. Его выражения были резкими, как удары ножом. Он яростно клеймил Версальский договор, этот диктат, навязанный союзниками и унижавший немецкий народ. Те, кто его подписал, были трусами, предателями нации. И он набросился на евреев, на спекулянтов, и его слова рассекали воздух, как бич кожу раба.
– Повесить их! – рычала толпа.
Под хор несмолкающих выкриков он подробно изложил свою программу из двадцати пяти пунктов: воссоздание великой объединенной Германии, отмена Версальского договора, лишение немецкого гражданства евреев, высылка инородцев, конфискация всех «доходов с войны», доля работников в прибылях предприятий, создание великой национальной армии, изъятие прессы из рук иностранцев или евреев…
Публика ликовала. Гитлер заключил:
– У нас только один девиз: «Борьба!» Ничто не отвратит нас от этой цели!
43
Когда Гитлер закончил речь, зал дрожал от торжествующих криков.
Гомель пробился к Элиасу сквозь толпу и схватил его за руку.
– Надо выбраться отсюда, – шепнул адвокат Элиасу, показав на выход.
Площадь возле здания была пустынна. Оба затаились и стали ждать, молча слушая свои колотившиеся сердца. Пока ничего не происходило.
Потом из зала кучками посыпались сторонники националистов, опьяненные пивом и словами. Поглощенные своими разговорами, они проходили мимо Элиаса и Гомеля, не обращая на них внимания.
Вдруг появилась более плотная группа. Гитлер среди окружавших его угрюмых людей был до странности легко узнаваем.
Гомель выхватил револьвер и держал его наготове, обмотав полой пиджака. Элиас сжимал рукоятку отцовского «Люгера», не вынимая его из кармана пальто.
– Сейчас! – процедил Гомель сквозь зубы.
