– Я не пойду на свадьбу какого-то вонючки из спортзала, – твердо заявила жена.
– Хорошо, – ответил я, – пусть я пойду один. Но когда мы опять поссоримся и я скажу, что ты…
– Не смей говорить «плохой человек»! – предупредила она. – Я ненавижу, когда ты так говоришь.
Ладно, я не стал говорить – но я так думал, пока добирался до киббуца Шфаим. Я ехал ненадолго. В приглашении сообщалось, что хупа состоится в 12.00, а в час дня в тельавивской «Синематеке» должны были показывать фильм моего бывшего студента.
В пятницу днем дороги обычно вполне свободны – от Шфаим до Тель-Авива езды будет полчаса от силы. Вот только сейчас уже 12.30, а хупа и не думает начинаться. Студент, снявший фильм, трижды позвонил уточнить, когда я приеду. Вернее, он позвонил дважды, а третий звонок был от его старшего брата, с которым я даже не знаком: брат хотел сказать мне спасибо за то, что я согласился прийти.
– Он не позвал ни одного преподавателя, – сказал этот старший брат, – только семью, друзей и вас.
Я решаю сбежать. Амнон видел, что я здесь, и чек я уже тоже сдал.
Усаживаясь в такси, я пишу Гиладу, что могу опоздать на несколько минут. Он отвечает, что ОК. У них какие-то технические неполадки, и показ задержится минимум на час. Я прошу водителя развернуться и ехать обратно к свадебному залу. Хупа только что закончилась. Я подхожу поздравить Амнона с женой. Он обнимает меня и явно совершенно счастлив. Я знаю, что моя жена поступает плохо, называя его вонючкой: он прекрасный человек, у него есть чувства и все такое. Но, если честно, от него и правда сильно пахнет.
Во время кинопоказа я получаю эсэмэску от жены: «Ты где? Друкеры ждут. Скоро шабат, им еще надо вернуться в Иерусалим». Друкеры – это наши ушедшие в религию друзья. Много лет назад мы вместе накуривались. Теперь в основном говорим о детях. У них так много детей. И все, слава богу, здоровые и прекрасные. Я бочком пробираюсь к выходу. Гилад видел, что я пришел. Этого достаточно. Через час напишу ему, что все было замечательно, а мне пришлось убежать сразу после показа. У выхода сидит его брат. Он смотрит, как я выхожу. В глазах у него слезы. Он плачет не из-за меня – он плачет из-за фильма. Со всей этой нервотрепкой фильма я почти не заметил. Если брат Гилада плачет, фильм, наверное, и впрямь хороший.
По дороге домой таксист бесконечно говорит о беспорядках в Сирии. Он признается, что не в курсе, кто там против кого, но ужасно радуется движухе. Он говорит, говорит, говорит, но я слушаю только его тело. Мужик до смерти хочет писать. Когда мы добираемся до моего дома, на счетчике горят тридцать восемь шекелей. Я даю ему пятьдесят и говорю, что сдачи не надо. На балконе в компании Дрора и Ракефет Друкер смеется моя жена. Нет, она не плохой человек.
Пастрама
Сирена воздушной тревоги застает нас на шоссе по дороге к дедушке Йонатану, в нескольких километрах к северу от Тель-Авива. Моя жена Шира останавливается на обочине, и мы выбираемся из машины, бросив на заднем сиденье воланчик и ракетки для бадминтона. Лев держит меня за руку и говорит:
– Папа, я немножко нервничаю.
Ему семь лет, семь – это возраст, когда говорить о страхе считается некруто и взамен используется слово «нервничать». В соответствии с инструкциями Командования тыла Шира ложится на обочину. Я говорю Льву, что он тоже должен лечь. Но он стоит, и его потная ручка сжимает мою.
– Ложись уже, – командует Шира, перекрикивая вой сирены.
– А давай играть в бутерброд с пастрамой? – говорю я Льву.
– Это как? – интересуется он, не отпуская мою руку.
– Мы с мамой будем хлеб, а ты будешь пастрама, и нам нужно сделать бутерброд с пастрамой как можно скорее. Вперед! Сначала ты ложись на маму, – говорю я.
Лев укладывается Шире на спину и обнимает ее изо всех сил. Я ложусь сверху, упираясь руками в сырую землю, чтобы не давить на них своим весом.
– Это круто, – говорит Лев и улыбается.
– Быть пастрамой круче всего, – говорит из-под него Шира.
– Пастрама! – кричу я.
– Пастрама! – кричит жена.
– Пастрама! – кричит Лев, и его голос дрожит не то от страха, не то от возбуждения. – Папа, – говорит Лев, – смотри, по маме ползут муравьи.
– Пастрама с муравьями! – кричу я.
– Пастрама с муравьями! – кричит жена.
– Фуууу! – кричит Лев.
И тут мы слышим снаряд. Громко, но далеко. Мы лежим друг на друге не шевелясь. Мы всё лежим и лежим. Под тяжестью собственного веса у меня уже болят руки. Краем глаза я вижу, как другие водители поднимаются с обочины и счищают грязь с одежды. Я тоже встаю.
– Ляг, – говорит Лев. – Ляг, папа, ты портишь бутерброд.
Я ложусь на минутку, а потом говорю:
– Все, игра окончена. Мы победили.
– Но это так здорово, – говорит Лев. – Давай еще немножко так побудем.
Мы лежим так еще чуть-чуть. Мама снизу, папа сверху, а посредине Лев и несколько красных муравьев. Когда мы наконец встаем, Лев спрашивает, где ракета. Я машу туда, где был взрыв.
– Судя по звуку, грохнуло недалеко от нашего дома, – говорю я.
– О-о-о-о, – разочарованно тянет Лев. – Теперь Лаав, наверное, опять найдет осколок. Вчера он принес в школу кусок железки от ракеты, на ней был знак фирмы и название по-арабски. Ну почему она так далеко взорвалась?
– Лучше далеко, чем близко, – говорит Шира, стряхивая с брюк песок и муравьев.
– Лучше всего, если бы она взорвалась так далеко, что с нами ничего не случилось бы, и так близко, что я насобирал бы осколков, – резюмирует Лев.
– Лучше всего – бадминтон у дедушки на лужайке, – не соглашаюсь я и открываю заднюю дверь машины.
– Папа, – просит Лев, пока я его пристегиваю, – пообещай, что, когда снова будет сирена, вы с мамой опять поиграете со мной в пастраму.
– Обещаю, – говорю я. – А если нам надоест, я научу тебя играть в тост с сыром.
– Супер! – И секундой позже Лев добавляет уже серьезнее: – А вдруг сирен больше никогда не будет?
– Я думаю, будут еще одна-две как минимум, – утешаю я сына.
– А если нет, – добавляет его мама с переднего сиденья, – мы можем поиграть в пастраму и без сирен.
