— Ты сладкое любишь? — спросила она.
Он молча кивнул. В последнее время его вообще было не слышно; небо в его глазах затянулось.
— У меня для тебя есть гостинец, — сказала она с непонятным чувством облегчения и шепотом добавила, чтобы не подслушала стоявшая впереди модница с размалеванными губами (после истории с финиками они с ней не общались):
— Отдам, когда будем расходиться.
Мальчик опять кивнул.
В пять часов она попросила его подождать, а сама побежала на встречу с мужем. День выдался пасмурный и тихий; торопясь на их обычный угол, она издалека услышала звук его шагов — в такт своим; можно было подумать, к ней по улице приближалось ее собственное эхо.
— Новости есть? — останавливаясь, спросил он.
У него был выходной, но выглядел он плохо: размытые усталостью глаза, под которыми резко обозначились темные круги; рассеянное, озабоченное выражение лица, скрывающее, будто под слоем жидкого, прозрачного воска, черты того веселого красавца, которого она когда-то знала.
Это все очередь, в который раз подумала она, в расстройстве потупилась и проговорила со слабой, напускной улыбкой:
— По слухам, уже скоро. — И протянула ему бумажку с номером.
Он выдохнул, явно подавленный тем, что миновал еще один день, а конца-края ожиданию не было видно, и двинулся прочь; и внезапно ее охватило паническое чувство, что нечто бесценное от нее ускользало — возможно, навсегда…
— Постой! — вскричала она, успев схватить его за рукав.
Он помедлил.
— Что такое?
Сумка с тортом оттягивала ей руку; в нерешительности Анна посмотрела через плечо. Мальчик по-прежнему топтался на углу, где они с ним расстались: опустив голову, он возил ботинком по тротуару — чертил что-то в пыли. У нее сжалось сердце.
— Нет, ничего. — Она отпустила его рукав.
— Ладно, сегодня вечером меня не жди, ложись спать. Я, наверное, поздно буду. Очередь, ты же понимаешь.
— Да, понимаю, — помолчав, ответила Анна и медленно отвернулась.
Они шли по переулку — она с этим мальчиком, — пока киоск не скрылся из виду; тогда Анна остановилась.
— Сама испекла, — сказала она, протягивая ему вынутый из сумки сверток с тортом. — Можешь ребят позвать, угостить. У тебя день рождения скоро?
— В том месяце был. — Мальчик не шевельнулся.
— Тогда с родителями чайку попьешь.
— Мама еще не скоро придет.
Повисла пауза, но отца он не упомянул, и она так и осталась стоять перед ним с вытянутыми руками, как просительница, не удостоенная ответа.
— А пойдемте ко мне, — предложил мальчик, глядя себе в ноги.
Ей подумалось, что через полчаса она должна будет готовить на всю семью ужин, грохотать кастрюлями у плиты, заглушая биение прозрачных крыльев весны о задымленное кухонное окно; и к своему удивлению она сказала:
— Спасибо, я с радостью.
По дороге они молчали. Когда позади остался прокисший запашок незнакомого проулка, чьи стены были исконопачены хулиганьем, до нее из распахнутых навстречу первому теплому вечеру окон долетели запахи сытных семейных ужинов, сопровождаемые деловитым звяканьем ножей. В конце следующей улицы мальчик завел ее во двор насупленного серого дома, а оттуда в мрачный карцер подъезда с рядами закопченных почтовых ящиков — и в лифт размером чуть больше почтового ящика, куда они втиснулись, как два конверта в узкую щель. Он с опаской нажал на кнопку и стал ждать, склонив голову набок, словно к чему-то прислушиваясь; через продолжительное время где-то внизу застонали старые шестеренки, все сооружение нехотя дернулось и рывками поползло вверх, то погружаясь в темноту, то выкарабкиваясь на свет. Вызволенная на площадке четвертого этажа, Анна вдохнула запах несвежего молока, заметила блюдце с голубой каемкой и стремительный прыжок бездомной кошки; тут заскрипела квартирная дверь, подаваясь внутрь.
— Сюда, — указал мальчик на прихожую, словно можно было идти куда-либо еще.
За прихожей открылась гостиная, тесная, не слишком опрятная, загроможденная тяжелым бурым гарнитуром, массивными столами, креслами с высокими спинками, непомерно большими для такого пространства.
— Я на диване сплю, вот тут, — сообщил мальчик, щелкнув выключателем.
Она с удивлением увидела фотографии под стеклом, посверкивающие среди выцветших цветочных гирлянд на старых обоях; теперь в каждой рамке зажглась маленькая, слепящая копия пузатого оранжевого абажура. Анна робко подошла поближе и непроизвольно уставилась на снимок двух обнимающих друг друга за плечи худощавых юношей в чопорных костюмах: тот, что постарше, улыбался, младший был серьезен.
— Это дедушка с одним родственником, — объяснил мальчик, перехватив ее взгляд. — Они музыке вместе учились, только это давно было.
По полям фотографии вились старомодные витиеватые узорчики, а вдоль края пыльной рамки темнели отпечатки детских пальцев. Анна отступила с чувством неловкости. Ей внушили — хотя так вкрадчиво, что она бы уже не вспомнила, кто и когда, — что старые фотопортреты таят в себе скрытую опасность, так как подстрекают к излишне пристальному изучению размытых, с ноготок, лиц, выстроенных рядами во имя забытых торжеств, семейных годовщин, невеликих достижений, которым самое место было в ветхих альбомах, где сновали чешуйницы.
— А это кто? — указала она пальцем.
Мальчик изучил смеющееся, худое мужское лицо, как будто впервые увидел.
— Это мой папа, — сказал он, подумав. — Семь лет назад, новых фотографий у нас нет. А вот мама… Проходите сюда.
Анна последовала за ним в кухню, лишенную запахов готовки. Под его неотвязным взглядом, застенчивым и в то же время жадным, она набрала в чайник воды, нашла две чашки, вынула из сумки торт.
— Только у нас большой тарелки нет, — сказал мальчик. — Одни блюдца.
— А мы на маленькие кусочки нарежем, — решила она. — Где у вас ножи?
Ей было неудобно шарить по ящикам и полкам в чужом доме. Отовсюду несло затхлостью; за стопкой разнокалиберной посуды тускло блеснуло припрятанное столовое серебро. Вода никак не закипала, минуты тянулись бесконечно (она узнала настенные часы, большие, круглые, с черными цифрами на голом белом циферблате); наконец чайник завыл, как одинокий пригородный поезд, и кухня начала свой шаткий, дребезжащий путь в сторону ночного мрака.
— Давайте просто кипятку попьем, — сказал мальчик, держа в руках открытую чайницу. — У мамы заварки осталось на донышке.
Под ее взглядом он с осторожностью попробовал торт.
— Вкусно. — Он опустил угощение на блюдце.
Она тоже попробовала: язык прилип к деснам от приторной массы, отдающей плесенью.
— Рада, что тебе понравилось, — сказала она и тоже опустила свой ломтик.
