Я понимала это, знала по себе. То, что накопилось внутри и не находило пути наружу, вылилось у них в прыжки и крики. Когда чувствуешь, как все вокруг тебя сжимается. Когда даже слова не открываются и нечего сказать. И все слова одинаково осмысленны или бессмысленны, они не имеют никакого значения, ни с чем не связаны. Тесно и душно, как будто потолок опускается на голову. И вот они размахивают руками, чтобы удержать его, прыгают, чтобы не дать потолку упасть. А пастор насмехается над ними, ленсман и лавочник также смеются над их отчаянием. Они не видят чужого отчаяния. Им кажется, что эти саамы смешны и банальны, простоваты и глупы, убоги и ничтожны.
Они думают, что Библия, пришедшая к ним в переводе, благословила их право судить и требовать. Они поняли все буквально. «Они подкрепляли свое право судить и осуждать, ссылаясь на послание святого апостола Павла»[13]. Библия наделила их силой, и они почувствовали себя святыми, избранными. Ведь так написано в Библии. И они поверили в то, что они святые и неуязвимые и призваны судить. Потому что хотели верить в это, потому что это была последняя возможность.
Бунт и все выпавшие им несправедливости, унижение, издевательства. Я не могу знать, каково им было пережить все это. Но само горение в душе, когда что-то кажется важнее жизни, оно мне знакомо. И ведь они не могли знать всего — ни текста, на котором основывались, ни последствий своих поступков, поэтому их поступки вышли из-под контроля и стали такими жестокими, роковыми.
Однако они боролись за то, что считали самым важным, во что верили. Ведь их так долго унижали. А потом дали им книгу, где написано, что Иисус на стороне слабых. Что Бог освобождает угнетенных. Они поверили в это и захотели свободы. Не только духовной, для каждого в одиночку. А конкретной, физической свободы для всего народа, для общества.
В ответ над ними насмеялись. Им сказали, что то, что они считают правдой, правдой по Библии, оказывается, вовсе не правда. И вообще не имеет ничего общего с реальностью. Слова были написаны и зияли своей пустотой, своей необязательностью и никчемностью. Оставалось только прыгать. Прыгать, кричать и ругаться. Крики. Выстрел там, в лесу, резкий щелчок. Я катилась вниз по горке вместе с Кристианой, пыталась остановить ее.
— С кем это ты сражаешься?
В дверях кухни стояла Майя. Я не слышала, как она вошла.
— Ты стояла и размахивала руками.
— Разве?
Майя была права, я стояла и размахивала руками.
— Так, я кое-что вспомнила. Восстание саамов. Тема, над которой я работаю.
Она кивнула.
— Что это тебя так возмутило? — спросила она, зевнула и заложила руки за голову. Она наклонилась назад, так что волосы дотронулись до пола. — Ведь это было так давно.
Она села за стол, ее кольца лежали в кучке со вчерашнего вечера, она начала надевать их на пальцы, большое блестящее кольцо с красным камнем она надела на большой палец.
— Именно это я пыталась выяснить там, в Германии.
— Ну и как, выяснила?
— Кое-что, — ответила я. — Но многого я все еще не могу осознать, понять — того, что случилось тогда, и того, что произошло во мне.
Она больше ничего не сказала и повернулась к окну, я не знала, продолжать ли мне говорить. Увидела, что кофе готов, и спросила, будет ли она. Она ответила «да», и я налила кофе в две маленькие изящные чашечки с розами и золотой каемочкой.
Я отрезала несколько кусков хлеба и положила в тостер, достала масло и мед для Майи и банку апельсинового варенья.
Мы ели молча. Светало. Мы сидели за столом напротив друг друга, смотрели в окно на снег, траву и камни на песчаной отмели и перекатывающиеся волны. Я взглянула на Майю, она еще не накрасилась. Ресницы были совсем светлыми, почти белыми.
Как же она мне нравится, подумала я, даже ее упрямство, то, что она такая строптивая, вздорная и резкая. Зато она терпеливая и внимательная с Лиллен, я видела, как они идут, держась за руки, по дороге, слышала их шепот за закрытой дверью в Майиной комнате, когда они обсуждали свои «секреты», как говорит Лиллен. Однажды Лиллен вышла из комнаты с Майиной косметикой вокруг глаз и накрашенными губами и сказала, что мы никогда не догадаемся, что они делали. Я стала угадывать и назвала совсем другие вещи — что они играли в карты, изображали певиц перед зеркалом, щекотали друг друга по спине. Лиллен качала головой и довольно улыбалась, наконец я схватила ее и подтащила к зеркалу, и мы обе рассмеялись.
— А я думала, что этого никто не увидит, — сказала она. — Ведь там никого не было, когда мы это делали.
Я подумала о том, что Майе косметика нужна, чтобы подчеркнуть контрасты, сделать их ясными и видимыми. Косметика вроде бы помогала ей лучше видеть себя, вот такой. Помогала поддерживать в себе тонус. Нанна считала, что Майя перебарщивает. Мне казалось, что это красиво, но я ничего не говорила.
Мы убрали со стола, затем я подошла к окну и стала смотреть на небо и море, Майя ушла в ванную, я слышала, как она чистит зубы. Дул ветер, на берегу собиралась пена от волн. Все на улице было серым.
В машине я начала напевать. Майя сидела рядом со мной, ей надо было на работу. Она опустила козырек, вытащила маленькую матерчатую косметичку в форме банана и начала подводить глаза, раскрыв складное зеркало. Нанна и Лиллен собирались вернуться в город позже, они еще не вставали, когда мы уехали.
Мы снова ехали мимо каменных глыб, которые тихо лежали в матовом свете, как будто кто-то, походя, обронил их здесь.
Маленькая фигурка возле монастырской церкви стояла там много сотен лет, она казалась такой старинной, это было в тот день, когда я встретила там Кристиану. И с тех пор мне казалось, что она тоже связана со всей этой стариной, что она — связующее звено. Но эти камни были здесь всегда. Сколько бы ни длилось это всегда. Когда мы подъехали к шоссе, из туннеля с острова выехал автомобиль. Он несся очень быстро и исчез за поворотом раньше, чем мы вывернули на шоссе.
Сквозь облака с другой стороны фьорда пробивались солнечные лучи, солнце стояло низко и окрашивало воду, освещало перед нами дорогу, так что все было видно ясно и четко. Монотонно шумел двигатель, иногда попадались дома. При солнечном свете все стало таким ясным, и я вдруг ощутила радость. Я вообще-то не помню слов ни к одной песне, но это не имело значения, я что-то напевала и находила какие-то смешные слова. Майя смеялась.
Мы доехали до домов, находившихся на мысе у каркаса, я увидела их издалека. Майя никак не реагировала, и я не стала ее ни о чем спрашивать. Перестала петь. Мы проехали мимо, я включила радио, но слышны были только программы по-саамски и по-русски и какой-то финский рок.
Я выключила радио, мы сделали последний поворот, и перед нами возник город, мы ехали молча вдоль домов у берега, у синего торгового комплекса я остановилась.
