Мелани покачала головой. Это объяснение прозвучало как-то неубедительно. Ее недовольство Катей было слишком сильным.
— Боюсь, что она и прежде не любила меня. А теперь ее неприязнь рвется наружу.
Мелани встала со своей табуретки и села рядом с ротанговым креслом. В это мгновение ей больше всего хотелось снова почувствовать себя маленькой девочкой, которая пока что еще ничего не знает о проблемах взрослых.
Ханна, успокаивая, погладила ее по голове.
— Ты расскажешь мне, что было дальше с тобой и Тхань? — наконец спросила Мелани. — Конечно, если ты не слишком устала.
— В моем возрасте человек постоянно чувствует усталость, однако не может уснуть. Я с удовольствием расскажу тебе продолжение этой истории, но должна предупредить, что она будет не очень радостной.
— Я этого не боюсь, — ответила Мелани.
— Хорошо. Давай посмотрим, как далеко мы продвинемся этой ночью.
6
Сайгон, 1925
Годы уплывали один за другим, а в городе не происходило ничего, достойного упоминания. Французы держали население в ежовых рукавицах. Время от времени ходили разговоры о бунтах, но эти восстания подавляли еще до того, как раздавались первые выстрелы. Зато на окраине города французы начали строить аэропорт, что восхитило моего отчима.
— У них манеры, как у быков, зато в технике они кое-что соображают, — обычно говорил он.
Отчим не слишком любил французов, в отличие от моего родного отца, но он был достаточно честным, чтобы признать заслуги другого человека, за что я его очень уважала.
В то время как я выполняла швейные работы для своей бабушки и немного позже даже начала кое-что продавать на улице, Тхань, как и раньше, работала у крестьянина, возделывая рис в северной части города. Теперь ей не нужно было преодолевать дорогу пешком: наш отчим собрал для нее велосипед из старых запчастей, и из-за этого я немножко завидовала своей подруге. Но, конечно, велосипед был ей нужнее, чем мне.
Мы делали все, что могли, чтобы вести нормальную жизнь, которая удовлетворяла бы нас. Значит, судьба распорядилась так, чтобы мы нашли свое место.
Однажды утром, когда я зашла в швейную мастерскую, чтобы снова взяться за работу, я удивилась царившей там тишине.
Обычно, даже если не было слышно голоса моей бабушки, все равно чувствовалось ее присутствие.
Я обнаружила ее в постели. Ее глаза были открыты, а дыхание стало каким-то странным, свистящим.
— Bà, что с тобой? — спросила я, увидев, что она не спит.
Когда она услышала меня, ее лицо исказилось и стало похоже на гримасу. Я не поняла, что она хочет — засмеяться или заплакать. Из-за того, что половина лица у нее полностью онемела, бабушка не могла контролировать и другую половину. Я сразу поняла, что тут что-то не так, и вызвала доктора Нгока, который за год до этого переехал сюда из Ханоя и открыл частную практику недалеко от нашего дома.
— Апоплексический удар, — определил врач после того, как обследовал бабушку. — Ее нужно срочно поместить в больницу.
Наверное, она стала бы возражать, если б могла. Пребывание в больнице стоило очень дорого. Однако доктора Нгока не беспокоило то, что на лечение будут израсходованы все накопленные бабушкой деньги. Он распорядился, чтобы ее на повозке отвезли в больницу, которая находилась в той части города, где мы жили раньше.
Известие о том, что ее мать получила апоплексический удар и теперь лежит в больнице, не вызвало у maman никакого волнения. Она лишь кивнула и стала энергичнее месить тесто для лепешек. Хоть я и не видела на ее лице улыбки, но могла бы поклясться, что мать обрадовалась болезни бабушки. Наверное, в этот момент она надеялась, что бабушка умрет. Это была мысль, которой не должно было быть у дочери, но в данном случае мне это не казалось удивительным.
Когда стало понятно, что бабушка никогда больше не выздоровеет и уже не сможет ходить, мать все же предприняла то, что, наверное, очень удивило бы bà — если бы она смогла это понять. Она забрала ее в дом кузнеца.
Возможно, мой отчим повлиял на нее. А может быть, maman увидела в этом возможность отомстить матери за все, что та с ней сделала.
Bà перевезли к нам и уложили в постель. Я испугалась, увидев ее в таком состоянии. Казалось, от нее почти ничего не осталось. Ее тело превратилось в ссохшуюся слабую оболочку, изо рта доносились странные звуки, которые нельзя было назвать речью, а глаза смотрели в одну точку. Мысль о том, что прежняя bà пребывает в заточении в этом разрушенном теле, внушала мне страх.
Тхань же очень сочувствовала ей. Страдания bà лишь укрепили ее желание стать врачом, пусть даже на протяжении нескольких лет нам не преподавали никаких уроков и у нас больше не было доступа к книгам.
— Когда я соберу достаточно денег, — сказала Тхань, когда мы вместе с ней шли по городу, — я куплю себе учебники и все наверстаю. А затем я запишусь в университет.
У меня не хватило мужества, чтобы возразить своей «чи», как официально звучало обращение к старшей сестре. Я подозревала, что наш отчим не отпустит ее учиться, тем более что мы обе были уже в том возрасте, когда нас можно было выдать замуж.
Мысль о том, что нас выдадут замуж точно так же, как и maman, висела над нами, словно дамоклов меч. Не было сомнения в том, что наш отчим найдет мужа и для Тхань, ведь он, как бы там ни было, признал ее своей дочерью.
Однажды, вскоре после того как закончился сезон дождей, я пришла домой с очень нехорошим предчувствием. Я даже не могла сказать почему — ведь в тот день я продала очень много сшитых мною вещей, даже заезжим французам, которые пришли в восторг оттого, что я так свободно владею их языком. На эти деньги я сразу же купила кое-какие продукты, которые нужны были матери для приготовления пищи и на отсутствие которых она жаловалась мне утром.
Хотя до веранды оставалось всего несколько шагов, я остановилась, словно не знала, стоит ли туда входить. В доме царило странное настроение. Было такое ощущение, будто надвигается тайфун. Невидимое облако приглушало свет и делало краски темнее, чем обычно.
Я заставила себя идти вперед. Не имело смысла оставаться здесь, на улице, ведь то, что решила сделать с нами судьба, она все равно с нами сделает. На первый взгляд все казалось таким же, как всегда. Рядом с лестницей, ведущей на веранду, дремал облезлый желтый пес, который, собственно, принадлежал не нам, но который был постоянным гостем в кузнице моего отчима и время от времени даже ловил крыс и мышей, словно считал себя кошкой.
Мою бабушку усадили в кресло-качалку рядом с дверью, наверное, для того, чтобы на нее упали солнечные лучи. Она пустым взглядом смотрела на улицу.
— Я вернулась, bà, — сказала я, хотя и знала, что она меня не понимает.
