Энни захлопнула Библию и вернулась в свою постель. Задув свечу, она снова закуталась в одеяло, потом снова взяла Библию, раскрыла ее и положила себе на грудь – пусть контур Ирландии проникнет внутрь ее. Приятная тяжесть книги успокаивала. В глубине ее «я», в глубине ее тела должна сохраниться какая-то память о море, о переезде в Англию. Ведь когда-то с отплывающего корабля она видела удаляющийся, скрывающийся в синей дымке берег родной страны, исчезающую череду лиц, машущих рук. Долгое, рвущее душу прощание. Энни лежала неподвижно, пытаясь почувствовать, как это было. Как чувствуется расставание.
Луна за окном осветила другое облако, на этот раз в форме какой-то неведомой ей страны.
– Я собираюсь начать новую серию работ, – объявила ей Изабель. – Серию человеческих добродетелей.
Энни сидела в студии на скамье для моделей. Изабель, стоя перед ней, разглядывала драпировку из кремового муслина, свисающую со стеклянного потолка. Углы полотнища были небрежно прикручены веревками к металлическим стропилам; полотнище не было натянуто, оно падало свободными складками в форме полумесяца. Свет пробивался сквозь ткань, словно сквозь мелкое сито, и кружащимися снежинками опускался на волосы Энни.
– Больше не будет легенд, мэм? – спросила Энни, сожалея, что закончилась игра в столь понравившиеся ей романтические истории.
– Будут, но не сейчас, – ответила Изабель. Она повернула плечи Энни чуть вправо, так чтобы свет, сочащийся сквозь ткань, падал на ее лицо с левой стороны.
– Я хочу испробовать тебя в новом жанре. Хочу оценить твои возможности. – И добавила мысленно: «Хочу посмотреть, что еще из тебя может получиться».
Энни внезапно почувствовала беспокойство. Она невольно дернулась, чуть сдвинувшись на скамье, и простыня, обернутая вокруг нее, затрепетала. Изабель подошла к ней и, положив руки ей на плечи, поправила ее позу.
– Не шевелись, – сказала Изабель. Изабель нравилась ее новая идея. Она пришла к ней сама в стремлении избежать сюжетов, более характерных для живописи, но мало подходящих для фотографии. Новый поход избавит ее от мук, которые она претерпевала, пока ставила свои композиции. Он освободит ее от необходимости оглядываться на «образцы» – работы популярных живописцев. И ей больше не придется вымучивать характер персонажа, пока за долгие часы позирования он окончательно не утратится. Теперь все будет иначе. Не создавать характер, а уловить его, схватить мимолетное настроение – выражение лица Энни. По утрам, перед рассветом, лежа в постели и наблюдая, как нарождающийся свет медленно, но верно разливается и наконец окончательно смывает остатки ночи, возвращая к жизни знакомые формы вокруг нее, Изабель подолгу думала об Энни. Серая, потерявшая лоск комната, видавшая виды обстановка. В камине, над шкафом, возле умывальника – везде ей мерещилось лицо Энни Фелан. «Она многолика», – думала Изабель. И каждое из ее лиц не похоже на другие. И каждое передает нечто, что больше и выше простого сиюминутного чувства. Нечто огромное, безмерно большое. Когда она сказала Энни, что хочет испробовать, на что та способна, она сказала правду. Если ей удастся добиться того, чтобы каждое из выражений Энни представляло какую-либо сторону человеческой души, тогда все человечество в целом и любой человек в отдельности смогут увидеть конкретное качество за неуловимой тенью, пробежавшей по лицу ее модели.
– Вера, – сказала Изабель.
– Кто это – Вера? – спросила Энни.
– Нет-нет, Энни, я имею в виду не имя, а чувство, человеческую добродетель. Качество души. Не беспокойся, – сказала Изабель, заметив выражение беспокойства на лице своей модели. – Ты всегда со всем прекрасно справляешься.
Изабель встала рядом с камерой, разглядывая получившуюся сцену. Свет, просочившийся сквозь ткань, нимбом окружил голову Энни. «Это волшебство!» – подумала Изабель. То, что происходит между ними, когда она делает фотографию, просто магия, настоящее чудо! Когда Изабель начинает движение к своему произведению, к итогу своей работы, Энни как будто начинает двигаться ей навстречу, и, когда они встречаются на середине пути, конечный результат оказывается просто волшебным, многократно превосходящим простую сумму их душевных затрат.
– Когда наша серия добродетелей будет готова, – сказала Изабель, сочтя, что выстроенная композиция полностью воплощает ее идею, – у меня уже будет достаточно работ, чтобы принять участие в дублинской выставке. До сих пор у меня не было ничего, что стоило бы выставить. До тебя. – Изабель улыбнулась.
Свет, пробиваясь сквозь сито ткани, разбивался на мелкие частички, мелкими искорками вертелся у Энни перед глазами.
Изабель попыталась вытащить пробку из бутылки с коллодиумом.
– Приклеилась, – сказала Изабель. – Проклятая жидкость жутко клейкая. Раньше, до фотографии, врачи пользовались ею для заклеивания ран. Попробуй ты – твои руки посильнее моих.
Изабель передала бутылку Энни. Не меняя позы, Энни без всякого труда извлекла пробку из бутылки.
– Пожалуйста, мэм. – Энни вернула то и другое Изабель.
Ей приятно чувствовать, что она физически сильнее и что Изабель нуждается в ее силе.
– Будем использовать твой метод, Энни, – Изабель вставила пробку в горлышко неглубоко, так, чтобы ее можно было без труда извлечь.
– Какой метод, мэм?
– Новый способ фокусировки, – ответила Изабель.
«Тот, который ты испробовала на мне», – хотелось ей сказать, но что-то заставило ее быть осторожной, не приписывать одной Энни удачу с фотографией Сапфо.
Что, если у девчонки вдруг вскружится голова и она действительно вообразит себя художником?
– Тот способ фокусировки, который мы применили для фотографии Сапфо, – произнесла Изабель вслух, придвигая тем временем камеру поближе к модели.
Камера стояла теперь так близко к Энни, как мог бы стоять человек, с которым она вела тихий разговор. Изабель вдруг вспомнила, что сама порой чувствовала внутреннее неудобство и даже беспокойство, когда объектив находился так близко к ней.
– Ты не возражаешь? – испуганно спросила она Энни.
Ей вдруг захотелось убедиться, что Энни действительно считает себя лишь моделью, а отнюдь не художником.
– Ты не возражаешь, что я тебя фотографирую?
Но у Энни и в помине не было таких мыслей. Все эти фотографии она даже не воспринимала как свои портреты. Это была не она, а настоящие Джиневра, Офелия, Сапфо. И нынешняя Вера, пусть и общечеловеческое качество, казалось, не имела к ней никакого отношения, даже еще меньшее, чем эти легендарные персонажи. Все это не ее и не про нее. Но ведь так приятно просто сидеть на скамье здесь, в студии, наполненной мягким ласкающим светом. Сегодня чудесное утро, и миссис Дашелл рядом, и это так хорошо!
– Нет, мэм, я совсем не возражаю, – ответила Энни.
Но Изабель уже была поглощена своим делом и, уверенная и энергичная, работала, не дожидаясь согласия Энни. Момент, когда она в нем нуждалась, уже прошел, вернее, она его миновала. «Вера», – думала Изабель, настраивая объектив на лицо Энни, заполнившее весь кадр. Вера как откровение. Вера как любовь.
