– Вы правы, нервнобольных не следует насиловать. Это их больше раздражает.
Обед окончился.
Последнее совещание. Привидение
Опять, как и вчера, темнее тучи черной приехал в свою усадьбу поздно вечером Евграф Игнатьевич, лютый помещик.
– Ох, этот дьявол, этот Путилин! Чую я в глазах его недоброе. Точит он когти на меня, ох, точит.
Тоска, злоба грызут его.
И опять перед ним появился любимый ловчий Сергунька.
– Пей!
И сам протянул, своей собственной дворянской ручкой, холопу верному огромную чару вина.
Болит у того с тяжелого похмелья голова. Обрадовался холоп, духом выпил чару и к ручке барской припал.
– Ну, слушай, Сергунька, сегодняшней ночью опять пробу будем делать.
– С Варварой?
– Нет, не с Варварой, а с той, кто побольше ее этого боится.
– Кто же это, господин милостивый?
– Жена моя, Евдокия Николаевна. Хочется мне ее пощекотать, да такой щекоткой, чтобы она… – Ехменьев, с налитыми кровью глазами, понизив голос, добавил: – Чтобы она больше не мешала мне. Понял, Сергунька?
Грузно подошел Ехменьев к денежному шкафу, вынул из него кипу бумажек и протянул своему развратному наперснику.
– На, держи. Вперед за дело плачу.
Шумит в голове Сергуньки, выпитое вино на старые дрожжи попало. Еще пуще вчерашнего охмелел он, а хмель его всегда несла с собой ярость, хорошо вспоенную его великолепным барином.
– Когда же?
– Да вот, когда все уляжется, успокоится. Часов около двух ночи. Ступай пока!
– А… коли кричать начнет? Вроде, как Варвара…
– Не будет. Все, все, Сергунька, удумал я. А только обязательно сегодня дело надо окончить, потому что дьявол стережет меня. Сегодня не сделаем – никогда не сделаем.
Ушел Сергунька.
Ехменьев пришел к жене.
– Что тебе надо, пьяное чудовище? – вызывающе спросила его Евдокия Николаевна.
Стоит, сама белее полотна, а глаза горят злобой, ненавистью.
– Ого! Со мной, со мной так разговаривать изволите?
– Да, с тобой! Ты думаешь, я тебя боюсь? Ни капельки!
– И… и с любовником своим целоваться опять будете?
Побагровел весь в лице лютый помещик.
– Буду. При тебе буду! Я ненавижу тебя, ты гадок мне, а он, Васенька, мил, любезен сердцу моему.
Рев дикого зверя пронесся по комнате Евдокии Николаевны.
Ехменьев бросился на жену со сжатыми кулаками.
– Постылая! Проклятая! Убью! – Хоть и бледнеет все пуще и пуще Евдокия Николаевна, а сама злобно, вызывающе хохочет.
– Не боюсь! Не боюсь! Изверг пьяный, изверг!
Ехменьев вдруг преодолел свой безумный гнев.
– Хорошо… хорошо-с. Мы… мы сведем наши счеты! – прохрипел он и вышел из комнаты жены.
Было около полуночи. Тяжело ему. Спать хочется. Голова, наполненная винными парами, клонится к мягкой пуховой подушке.
И заснул зверь-человек.
Это был хотя и свинцовый сон, но полный кошмарных видений.
Снится, грезится ему, что он идет по озеру. А озеро-то все из крови. Пенится, хлещет и жалобно стонет кровавое озеро. Страшно ему. Почему вместо воды кровь? Откуда она взялась? Все выше и выше подымаются кровавые волны, грозя его захлестнуть…
И вдруг на пурпурно-красной поверхности озера начинают появляться фигуры. Одна, другая, третья… Изможденные лица, все в крови. Перебитые руки, рассеченные спины плетьми дворянскими, записанными в шестую дворянскую бархатную книгу. И протягивают руки эти мученики к нему и скорбно-скорбно говорят:
– За что ты нас мучил? Что мы сделали тебе худого, изверг?
Ужас охватывает то, что называется у Ехменьева душой. Волосы становятся дыбом.
– Пустите! Дьяволы! Пустите!
И, весь облитый холодным потом, вскочил Ехменьев.
Вскочил – и затрясся: перед ним стояло белое привидение. Белая мантия, длинная-длинная. Большой красный крест на груди.
Сомлел лютый помещик. Хочет перекреститься – пьяная рука не подымается.
А голос, таинственно-чудный, гремит ему:
– Покайся, нечестивец! Покайся, пока не поздно! Дашь ли ты мне клятву в том, что не будешь больше мучить, пытать горемычных бедняков?
– Кто… кто ты? – в смертельном ужасе лепечет Ехменьев.
Я кровь замученных тобой. Я – совесть твоя. Во мне все муки, все страдания бедных рабов тьмы.
Широко раскрыты глаза Ехменьева. А страшный призрак все удаляется, удаляется…
И исчез.
С полчаса сидел лютый помещик, как оглушенный. Потом вдруг вскочил, словно зверь разъяренный:
– Сергунька!! Эй! Сюда!
И когда тот предстал перед ним, хрипло бросил ему:
– Дьявольское искушение. Пора теперь. Идем.
Мертвенно-тихо было в старопомещичьем доме. Слышно было, как скребутся мыши, как тикают часы.
Пытка Ивана Грозного. Арест лютого помещика
Страшно Евдокии Николаевне.
Хоть и хочется ей, мучительно хочется верить в то, что этот неведомый, загадочный Путилин спасет ее, а все же страх холодной змеей заползает ей в душу.
– Защити, спаси, помилуй! – молится она.
Шаги… что это? Как будто не один он идет.
Кто же с ним может быть?
С ужасом уставилась она на дверь.
В дверях стоял Ехменьев, а за ним – ловчий Сергунька.
– Что это значит? Как вы смеете приводить ко мне в спальню ваших слуг?
Гневом загорелись глаза бедной женщины. О страхе даже забыла.
А муж-зверь все ближе и ближе подходит к ней.
– Зачем ловчего к тебе привел? Сейчас узнаешь. Молись! Настал твой последний час. И умрешь ты такой смертью, что тайна ее никем не будет разведана.
– Ты с ума сошел, зверь?! Ты – пьян. Поди, проспись.
Ехменьев мигнул пьяному ловчему.
Миг – и тот бросился на свою госпожу. Только теперь, когда она очутилась в сильных, потных лапах челядинца, Евдокия Николаевна поняла, что ей действительно готовится что-то страшное, роковое.
Она громко, жалобно закричала:
– Спасите! Боже мой, за что? За что?
– За измену, проклятая!
– Богом клянусь, не изменяла тебе я!
