Глава пятнадцатая
Во рту: крепость, мягкость, сочность или маслянистость. Так же явны на языке, как ощутимы кончиком пальца.
Тед Лингл. «Справочник дегустатора кофе»
На следующее утро я проснулся не в лучшем настроении. Причину расстройства нетрудно было вычислить. Итак, Ханта опубликовали. Мог бы и порадоваться за него, но на деле я ощущал лишь тупо пульсирующую зависть. Бирбом, Доусон, Лейн — еще и Боузи вдобавок. Пока я флиртовал, попивая кофе, приятель мой преуспел в важном деле, завоевал себе имя. Несмотря на тяжесть в голове, я придвинул к себе пачку муаровой бумаги. Какого черта, вот сяду и прямо в качестве утренней разминки сочиню вилланель.
За полчаса я вымучил шесть строк. Но таково уж свойство вилланелей — чем дальше, тем сочинять не легче, а трудней. А мне пора идти к Линкеру.
Я взглянул на часы. Может, хозяин простит мне утреннее отсутствие, ведь предыдущей ночью я сопровождал его дочь на бал. Я решил посидеть за столом еще часок.
К завершению часа вымарал три из шести строк. Теперь я просто ужасно, безнадежно опаздывал. Отложил листы, решив продолжить по возвращении.
Стоит ли говорить: в тот вечер, возвратившись домой и взглянув на то, что написал, я тотчас понял, что это никуда не годится. Я изорвал листок и сказал себе, что еще счастливо отделался — если б не пришлось выходить из дома, мог бы весь день напролет биться над этими строчками.
Или же наоборот, — еле слышно прозвучало где-то в мозгу, — могло бы и что-то получиться.
В последующие дни я намеренно предпринял попытку писать. Мои чувства к Эмили, как раз именно то, что веками вдохновляло поэтов, вылились лишь в бледные, худосочные сонеты, которые я тотчас сжег. Истинной поэмой в ее честь стал Определитель. Я уверен, что с развитием нашего взаимного влечения он чудным образом видоизменялся: силой моей страсти проза обретала особый аромат, подобно тому, как бочка с вином вбирает запах стен, в которых хранится.
Правда, Пинкер вечно мешался, вынюхивая малейшие признаки надуманности или вычурности. Стоило мне записать, что кофе «майсор» имеет «запах карри и отдает пустынностью индийской улицы, слоновьим навозом и вдобавок сигарой махараджи», Пинкер потащил меня в зоосад, утверждая, что я в глаза не видывал пустынной индийской улицы, в жизни не нюхивал карри, и, скорее всего, со слоновьим навозом тоже не знаком. Разумеется, он был прав, но упоминание о сигаре я все же сохранил. Пинкер был также возмущен, когда я сделал попытку сравнить цветочный букет йеменского «мокка» с «розоволепестковым дуновеньем девичьего дыхания».
— Нет такого запаха, Роберт! Это все ваши выдумки! — раздраженно крикнул он.
Но я обратил внимание, что в данном случае к Эмили как к союзнице он не воззвал. Вероятно, и Эмили это отметила: после ухода отца щеки у нее пылали.
— Что это вы делаете, Роберт? — спросила Лягушонок как-то за обедом.
— Сочиняю стихи, — ответил я со вздохом, поняв, что в данный момент подобное занятие, скорее всего, невозможно.
— Обожаю стихи. Вы читали «Алису в Стране Чудес»?
— Читал ли? Я сам обитал в этом гнусном месте.
Ссылка на мою alma mater прошла мимо ушей Лягушонка, но не укротила ее докучливости:
— Пожалуйста, Роберт, сочините мне стишок про крокодила!
— Что ж, отлично! Если только ты твердо обещаешь оставить меня после этого в покое.
За пару минут я набросал кое-что и зачитал вслух:
Один зеленый крокодил
Обжора был ужасный.
Сжирал полсотни он яиц,
Заметьте — ежечасно.
Их заедал он пирогом
И устрицами с джемом.
Покончив с ними, тут же он
Ел утку с жирным кремом.
Уписывал с горчицей он
Свинину и шарлотку.
А после медом поливал
Копченую селедку.
На сладкое девчушек он
Съедал и, кроме шуток,
В момент от сладости такой
Сгубил себе желудок.
Лягушонок раскрыв рот глядела на меня:
— Какая прелесть! Вы настоящий поэт!
— Если бы истинная поэзия давалась так же легко! — вздохнул я.
— А теперь можно еще один про червяка? — Глаза девочки блеснули надеждой.
— По-моему, ты обещала немедленно уйти.
— Обещаю трижды уйти, если вы еще про червяка сочините. Предложение очень выгодное, смотрите — трижды за два стиха.
— Что за дивная способность у Пинкеров торговаться! Ладно, попробуем…
Один миссионер изрек:
«Со мной что-то не так.
По-моему, в голове моей
Пристроился червяк!
Он, видно, жил в одной из груш,
Из тех, что на столе.
Я грушу эту утром съел,
И вот червяк во мне!
И он зудит в моих ушах,
Глазеет изо рта,
Чихает, если я сглотну.
Такая маята!»
Лягушонок захлопала в ладоши. Эмили, вошедшая в комнату в момент, когда я декламировал свой экспромт, сказала:
— Правда, Роберт, очень мило. Стоит послать детскому издателю.
— Я поэт, — сухо парировал я. — Наследник славных традиций бунтарей и декадентов, а не кропатель детских стишков и мелких виршей.
Решив изыскать время для творчества, я попытался отказаться от сна, поддерживая себя в состоянии бодрствования изрядным количеством продукта Линкера. Когда я в первый раз прибег к этому способу, то с воодушевлением обнаружил, что смог сочинить лирическую оду в двадцать строк. Но следующей ночью противоборство кофеина с усталостью завело меня в тупик, вызвав тупую головную боль и несколько еще более тупых четверостиший. Признаться, я был настолько утомлен, что даже с Эмили был несколько грубоват. У нас возник дурацкий спор по поводу какой-то фразы, и она внезапно расплакалась.
Я был поражен. Эта девушка вовсе не казалась мне способной зарыдать по ничтожному поводу, даже совсем наоборот.
— Простите, — пробормотала Эмили, утирая платком глаза. — Просто я немного устала.
— И я тоже, — с чувством произнес я.
— Что так, Роберт? — спросила она, и, как мне показалось, несколько странно на меня взглянула.
— Я пытался работать.
— Мы оба работаем.
— Я имею в виду свою истинную работу. Творчество.
— Ах, так… и это единственная причина, отчего вы в последние дни такой… — она запнулась, — такой замкнутый?
— Полагаю, да.
Снова она как-то странно на меня посмотрела:
— Мне показалось, просто вы от меня устали.
