Я долго-долго лежала на чистом дне, выпуская воздух, как огромная голая рыба, и оставляя там все то, что не могло мне пригодиться в наступающей жизни, ибо что-то подсказывало мне: все для меня должно вот-вот измениться. Я встряхнула головой, разбрызгивая вокруг хрустальную, пахнущую хлоркой воду, и, словно преодолев какой-то рубеж, покинула еще один плацдарм собственной жизни. Не знаю, что меня ждет. Но мне это и не важно — будь что будет.
Я выскочила из воды, вытерлась своей формой, после чего сложила ее и засунула в портфель.
Встряхнула волосы, но оставила их влажными, чтобы походить на тех женщин, что расхаживали поодаль с бокалами в руках. Затем выбросила свой нелепый черный лифчик — мамин подарок из шестидесятых годов. Вновь влезла в красные леггинсы и застегнула две нижние пуговицы на бархатном жакете, завязала шнурки на черных школьных башмаках — сейчас это самое то, если верить журналам мод (видела их в школе) — и в таком виде присоединилась к вечеринке. Как еще одна гостья. Хорошо оформленная, свежая, нарядная. Интуиция влекла меня в сторону Москино или Гальяно. Я выглядела безукоризненно, настоящая парижанка. По крайней мере, так я себя воспринимала.
Я тут же потянулась к фигуркам, состоявшим, как мне потом сказали, из черной икры, лосося и хлеба «семь злаков». Взяла себе бокал с сидром и инжирное мороженое. Вкус этих лакомств не поддается описанию: он то нежный, то пикантный, то сладкий, то солоноватый — в общем, нет слов.
Я танцевала с разными кавалерами и беседовала на всевозможные темы с незнакомыми людьми. Так продолжалось, пока вдруг не появился Освальдо — мне кажется, я ждала этого, потому что в кои-то веки оказалась в нужном месте в нужное время. На сей раз он застиг меня за кражей черной шоколадной конфеты из хрустальной вазочки. Он схватил меня за руки и слизнул губами последнюю каплю хлорированной воды, скатившуюся по моей свежевымытой шее. Мы разговаривали, танцевали, а в конце вечера он вывел меня из посольства через главные ворота. Охранник подозрительно покосился на мои красные леггинсы. Он их не припоминал. Я показала ему язык, и мы вышли оттуда совершенно пьяные.
Мотоцикл мчался по улицам, словно закусивший удила конь, и Гавана казалась пустыней, путь через которую был открыт лишь нам двоим. Мы заехали в еще более странный район и молча слезли на землю.
А вскоре я очутилась в другом мире.
Дом Освальдо
Дом огромный. Это типичная для пятидесятых годов конструкция с барами, панелями и стеклянными кирпичами; гостиные украшают великолепные диваны. Несколько комнат для прислуги и две ванные для гостей — бесконечный лабиринт, в котором я не могу разобраться. Скульптуры, которые я тысячу раз видела в галерее, теперь висят за стеклом по углам комнат. Когда я взглянула в зеркало, то очень испугалась, потому что не узнала себя. Освальдо поставил Talking Heads[29], которых я не знала, потом Стинга[30]и еще какие-то новые группы, которые пели на испанском и о которых я даже не слышала. Моя музыкальная культура — это ретро, и в основе ее лежит самая традиционная кубинская музыка.
Неожиданно до меня донесся знакомый запах масляных красок, шедший из мастерской. Я принюхалась и, словно охотничья собака, взяла след. Мне открылось помещение, уставленное женскими портретами. Одна из женщин походила на меня фигурой; ее глаза прятались за темными очками. Краски на полотне еще не застыли, но ничего, скоро они высохнут, и картина будет продана за кругленькую сумму.
Вокруг грудами валяются открытые тюбики с красками. Когда в твоем распоряжении столько всякого материала, можешь себе такое позволить. Новехонькие мягкие фирменные кисти перепачканы краской. Я глазам своим не верила. В нос ударил запах скипидара, и я чуть не задохнулась, как обычно. Из мастерской я вышла подавленная. Сколько свободного места, какие великолепные условия для работы! Мама сказала бы, что в такой обстановке любой сможет нарисовать что-нибудь приличное.
Освальдо принес мне янтарный напиток со льдом. Но я не стала пить, а попросила у него стакан молока. Его улыбка вогнала меня в краску.
Он быстро вернулся с высоким стаканом, до краев наполненным белой жидкостью. Я с наслаждением пила настоящее густое молоко — много лет не пробовала ничего подобного. Не хотела бы сравнивать его жизнь с моей, чтобы не впасть в отчаяние.
Комната Освальдо
В комнате все черное: стены и пол, простыни и музыкальный центр. Кровать окружают черно-белые картины, и ни единой фотографии во всем доме. У Освальдо нет прошлого.
Художник все время без остановки рассказывал о себе. Говорил о своих работах, о своих поездках и о своем возвращении на остров, всегда в одно и то же место — на другой, на свой остров. Наверняка это не тот остров, по которому я каждый день хожу, когда, не позавтракав, отправляюсь в школу на другом конце города. Он говорил о другой Кубе, о другой Гаване и другой Ньеве, которая появилась, когда он увидел меня напротив галереи вскоре после того, как обрушился тот дом. Он искал меня, как ищут чистый лист ватмана, и начал набрасывать мой портрет.
Желание и боль
Рассказывая о Париже, Освальдо неспешно меня целовал. Мои черные глаза смотрели на него не отрываясь, а он вдыхал запах моей одежды, моих волос и словно чего-то искал. Он внимательно ощупывал меня, а я открывалась ему навстречу, как будто это было для меня привычным делом. Смущенный, он не находил входа. Я была запечатана, но это казалось невозможным: мои раскованные движения говорили об обратном.
Освальдо обнял меня. Нитка стеклянных бус на его шее разорвалась и несколько бусинок попало мне в рот. Я чуть было не задохнулась и с превеликим трудом одну из них проглотила, остальные же начала жевать, не замечая, что поранила язык. От крови он стал пурпурного цвета. Освальдо думал о желании, я думала о боли. Выйдя из оцепенения, я укусила его за пальцы; мне хотелось проглотить всего его целиком. Я целовала его руки и плечи. Черные одежды падали на черный пол. Одним рывком Освальдо стянул с меня одежду, мои школьные башмаки ударились обо что-то вдалеке, и послышался звон разбитого стекла.
Потом он увлек меня на пол. Придавленная его телом, я казалась себе маленьким заблудившимся зайчиком в плену у старого волка. Он кусал меня, а я балансировала на границе между болью и наслаждением. Дотянувшись до стакана с молоком, забытого мною на полу, он вылил молоко мне на живот, трепетавший от желания и страха. Я закрыла глаза, и во мне проснулись более сложные ощущения — это было что-то вроде восхитительной колющей боли. Я словно плыла в неведомых водах, задыхаясь и дрожа, и эту дрожь невозможно было унять. Мое тело одновременно и принимало Освальдо, и не пускало. Он злился, а я не хотела ему ничего объяснять. В конце концов он справится.
Освальдо наклонился, окутанный запахом незнакомых духов и ароматических мазей. С испуганным лицом он задал мне вопрос, на который я ответила долгим и крепким поцелуем.
