В полдень зазвонил телефон. Михал сказал матери, что ночные сторожа нашли в затерявшемся между нефтяными резервуарами сарае огромный черный «мерседес». Из капота, стянутого ремнями, выходили рифленые серебряные трубы. Пан Лытек предположил, что это один из автомобилей Геринга. Михал сообщил о находке русским, которые забрали «мерседес» и прислали «в подарок» белый «адлер» с рукояткой переключения скоростей на руле. Я спросил у матери, что будет с «декавкой». Она сказала, что ее отдали пану Эдварду Кубецу, молодому человеку, который распоряжается на заводе, когда Михал уезжает в район или на собрание в Краков.
Днем, когда я в салоне просматривал журналы «Deutsche Bildhauerkunst und Malerei»[30], мать, стоящая у открытого окна, вскрикнула. Я поднял голову посмотреть, что случилось. Она подозвала меня и, отодвинув кружевную занавеску, показала рукой на старика, проходившего мимо нашего дома. Со второго этажа нам видна была его голова.
— Вылитый папа! — шепнула она. — Поди посмотри.
Я бросил журнал на кресло и, спустившись по мраморным ступенькам, выбежал на Паневницкую. Впрочем, вскоре, из-за колен, вынужден был замедлить шаг. Оба мы еле плелись. Приближаясь к старику, я все отчетливее слышал стук его деревянных башмаков. Когда мы дошли до деревьев перед костелом, я заметил, что у старика голые грязные пятки. На нем была куртка с оторванным воротником, надетая прямо на голое тело. За ушами не поблескивали серебряные дужки. Может, очки разбились в лагере?
Наконец я его догнал. Увидел ухо и впалую щеку, заросшую белой щетиной. Сверкнул глаз. Старик повернул ко мне голову. На носу у него были следы от очков. Дедушка? Я не был уверен. Протянул руку. Он попятился.
— Lass mich in Ruhe, bitte, — сказал. — Ich komme nach Hause zurück[31].
Входя во двор костела, я слышал отдаляющийся стук деревянных башмаков. Я сел на скамейку и стал растирать колени. Рыжие белки, тряся головами, поглядывали в мою сторону. Стволы и листья быстро темнели. Солнце спряталось за костелом и появилось в продолговатых окнах, которые были видны через открытую дверь. Радужные лучи падали на тройной золотой алтарь. Над пустыми скамьями засверкали составленные из разноцветных стеклышек фигуры. Иосиф помогал Богоматери сойти с осла. Осторожно протягивал руки, чтобы взять у нее младенца.
Мне вспомнился дедушка, забирающий у Терезы заснувшего Ромуся. Я почувствовал запах, которым повеяло, когда дед отломил кончик ампулы. Но лиц их я не помнил. Видел только улыбающиеся лица с витража. А Муля? Его я тоже забыл. Может быть, он в Лиготе и ходит по улицам в форме русского капитана, в мягких кожаных сапогах до колен? Но как его узнать?
Я подумал, что мать ждет у окна, и встал со скамейки. Когда вышел на Паневницкую, зажглись фонари. В их свете пожелтели маленькие деревца, растущие в квадратных выемках на тротуаре. Я остановился около трехэтажного дома за железной оградой. Окна салонов выходили на клумбу с крокусами. В нашем окне было темно.
* * *
Утром хлынул дождь. Мать вошла в детскую — проверить, не заливает ли дождь паркет.
— Апрель сипит да дует… — сказала и закрыла окно.
Она напомнила мне, что я еще не унес из салона журналы, хотя много раз обещал это сделать. Как только мать ушла, послышался рев моторов. Рев быстро нарастал, и вскоре в окнах задрожали стекла. С кровати посыпались оловянные солдатики. Я поднимал их и ставил обратно, с интересом наблюдая, как они медленно подвигаются к краю кровати.
Услыхав звонок, я выскочил из-под одеяла. Пан Лытек сказал, что через Лиготу идут русские. Целая армия! Он припарковал «адлер» на другой стороне катовицкого шоссе и там будет ждать пана директора.
Я крадучись вышел на улицу. Булыжники на мостовой блестели как лед. Паневницкая была пуста, но пространство между домов заполнял рев моторов. Держась под балконами, я дошел до пересечения Паневницкой с катовицким шоссе. На капоте открытого «виллиса» стояла девушка в каске и кирзовых сапогах. Держа в опущенных руках красные флажки, она смотрела на ползущую со стороны Катовице колонну грузовиков. Смутно различимые в струях дождя, они ехали парами, занимая всю мостовую. Я высунулся из-под балкона, чтобы лучше видеть. Вплоть до далекого поворота около стадиона воздух был затянут сине-черным дымом выхлопных газов.
В какой-то момент один «студебекер» занесло, и он врезался в «додж». Из-под брезентовых тентов посыпались деревянные ящики, раскалываясь на мостовой. Серебряные банки тушенки покатились под колеса приближающихся машин. Прежде чем медленно крутящиеся на месте грузовики зацепили «виллис» и смяли его, девушка в кирзовых сапогах спрыгнула с капота и убежала, теряя флажки. Из погнутых кабин вылезли водители. Они зевали и терли глаза. Вскоре кто-то их подобрал, и они уехали вместе с колонной, огибавшей искореженные машины с обеих сторон.
* * *
Возвращаясь домой, я увидел кучку громко кричащих солдат. В подворотне соседнего с нашим дома дрались поляк и русский. Окровавленные и усталые, они размахивали кулаками, осыпая друг друга ругательствами. Стоявшие вокруг солдаты со звездочками и орлами их подначивали. Со стороны костела подъехал грузовой «опель» с бело-красным флажком. В кузове стояли два поляка с винтовками. Из кабины вылез огромный поручик. Растолкав болельщиков, он схватил одного из дерущихся — поляка — за шиворот и закинул в кузов. Сам вскочил следом за ним. «Опель» развернулся на мостовой и уехал. Поляки и русские разошлись кто куда.
Я позвонил в дверь. В холле ждала мать с полотенцем. Она раздела меня и стала вытирать — я даже не успел сойти с кокосового коврика для ног. Сухие штаны, носки и рубашка уже висели на вешалке для пальто и шляп. Как я мог выйти в такой дождь! С моими легкими! Голова мокрая! В ушах вода! Теперь я наверняка заболею. Мать надела на меня сухую одежду, а мокрую отнесла в ванную.
Холл был прямоугольный. Справа находилась застекленная дверь на балкон, где стоял мужской велосипед с фонарем, динамо и тормозом для переднего колеса. Чуть дальше начинался коридор, ведущий в глубь квартиры. В левой стене были две бело-кремовые двери. И еще две такие же в стене напротив входа. Между ними висело зеркало, под которым стояла тумбочка с телефоном. Мать засовывала под нее свои черные туфли на высоких каблуках.
* * *
Первая бело-кремовая дверь из холла вела в салон. На полу там лежал черный ковер с двумя концентрическими венками из розово-красных цветов. Посередине внутреннего венка стоял круглый столик с черной стеклянной поверхностью и два кресла. Наружный венок, прилегающий к стенам, проходил под ножками рояля, под окном и исчезал под книжным шкафом, фанерованным красным деревом. Свет, просачиваясь сквозь кружевные занавески, падал на черную громадину инструмента и висящую над ним картину в серебряной раме. Комочки засохшей краски отбрасывали тени на голубоватые горы. Среди них блестело скованное льдом озеро. Мне гораздо больше нравилась другая картина, возле книжного шкафа. На ней в углу стояли на причале жены рыбаков. Заслоняя глаза от солнца, они смотрели на лодки с надутыми парусами. Отплывают эти лодки или приплывают, было непонятно.
