Неистовая ярость вот-вот захлестнет все вокруг. Толпа растет. И нет больше папы Гальмо, чтобы успокоить, приручить ее! Эти дьяволы скоро поймут, до какой степени были неосмотрительны!..
Снова обратимся к письму малышки Зинетты, чтобы узнать продолжение событий того трагического понедельника. «Во всех коммунах Гвианы воздвигли поминальные часовенки и устроили ночные молитвенные бдения по народному кумиру, чье тело заменяла одна из тех его фотографий, что висели над каждым гвианским очагом. В те часы, когда в Кайенне шли похороны, повсюду служили обряд отпевания. Вся страна замерла в глубочайшей скорби. Но очень скоро все опомнились, и в каждом закипела жажда отмщения. Из всех уголков страны стекались в Кайенну люди с ружьями наперевес.
Утром в понедельник, когда все пребывали в ужасной подавленности, когда из всех глоток вырывались скорбные вопли и стенания, некоторые из «гоберистов» осмелились провоцировать толпу. И тут ее ярость вырвалась на волю. Бойня пошла чудовищная: женщины, дети забросали камнями, линчевали сперва Лароза, затем Бургареля, преследуя их до самых жилищ, где те попытались скрыться, и в буквальном смысле растерзав на куски; их жуткие головы валялись в пыли, а тела еще бились в последних судорогах. Забирать их кому бы то ни было запретили, и плевали на их останки. Лароза убили почти перед самым полицейским участком. Комиссара, выскочившего в форменной перевязи, прогнали обратно вместе с его служащими под угрозой расправиться с ним так же, как с только что убитым бандитом…
В ночь с 6 на 7 августа дома Жана Клемана, Гобера и Тебья подверглись разгрому и разграблению. Тебья был убит в постели, а Жюбеля расстреляли из револьвера в его спальне. Мадам Гобер смогла спастись только потому, что призвала на помощь нового мэра… Утром в понедельник она была среди тех, кто пил шампанское с Ларозом, и потом издевательски кричала с балкона проходившим женщинам: «Умер Гальмо, умер белый ворон». Утром во вторник, проезжая по улице Свободы, можно было видеть разбросанные повсюду остатки всего имущества Гобера и Жана Клемана. Хранившиеся в шкафу банковские билеты были порваны в клочья, драгоценности и наборы кухонной посуды, серебряные сервизы разбиты молотком… Ударами топора вышибали дно у бочонков с вином и ромом, рубили ящики с шампанским… Погромщики плакали, говоря: «Это все на деньги папы Гальмо; руби, ломай, круши тут все, все…»
Жан Клеман вышел из дома, попыхивая сигареткой, с зонтиком под мышкой, и толпа сразу окружила его… Он успел сделать не более 50 шагов, как женщины принялись избивать его. С этой минуты он походил на судно без ветрил, несомое бурей. Он шел с поднятыми руками, моля о пощаде, его заносило то на правую сторону улицы, то на левую; камни осаждали его, точно стая москитов, поражая то висок, то затылок, то лицо. Он шатался как пьяный, падал, поднимался, встал на колени, и тогда толпа, охваченная безумием, остервенилась совсем и поддалась ничем не спровоцированному бешенству… «Мертв», — сказал кто-то, и все принялись радостно обниматься. Тогда солдаты сложили носилки из ружей и оттащили его в тюрьму… Толпа вышибла двери тюрьмы и накинулась на свою жертву с новой яростью, колотя его палками, стульями и камнями с мостовой… Но Жан Клеман еще не был мертв. Он оказался живуч. Он провел ночь в невыразимых мучениях, вспоминая своих родных и друзей, взывая к папе Гальмо, и испустил дух лишь на следующий день… Приходские священники отказались принимать его труп и устраивать погребение. Будучи председателем «Ложи», он не соблюдал принципов франкмасонства. Катафалк ехал под охраной солдат, а шествовавший впереди судебный следователь так и шел, прижимая палец к губам и показывая этим жестом толпе, что перед лицом смерти лучше молчать… Боже милостивый! Каким дурным, наверное, был этот человек при жизни, если его так ненавидели уже после смерти.»
В результате — шестеро убитых, множество разрушенных домов, «лотьеистов» заставили спешно погрузиться на корабли и отплыть из Гвианы, а «гоберисты» вынуждены скрываться и сидеть тише воды ниже травы. Сторожевое судно «Антарес», как и два месяца назад, когда объявили законным избрание Эжена Лотье на второй срок, пришвартовалось и сгрузило 50 морских пехотинцев и 50 жандармов…
Искрой, от которой все вспыхнуло, оказалось признание законными апрельских выборов 1928 года.
В стране с 1924 года не стихали волнения.
Эжен Гобер снова привел к избирательным урнам мертвецов. 1700, 1300 или 2100?
Без разницы.
Восставшая толпа собралась перед Домом правительства. Она была вооружена. Ее намерения более чем ясны.
Не совсем ли утратил разум губернатор Майе? Он вызвал Жана Гальмо и посадил его под арест.
Гальмо расхохотался от эдакой дурости.
В Гвиане за тридцать лет сменилось сорок губернаторов. Господин Майе только что прибыл, он мало знал об этой стране.
К счастью, нашелся кто-то, вразумительно объяснивший губернатору, что тот поставил на кон свою жизнь и общественное спокойствие. Ему пришлось принять все условия Жана Гальмо и освободить его. Были выдвинуты требования отставки мэра Гобера и всей клики муниципального совета. И разумеется, муниципальных выборов, проведенных с гарантией законности…
Бедняга Жан Гальмо, Дон Кихот до кончиков ногтей! Видно, жизнь так ничему и не научила его, раз он до сих пор верит в законность?.. Никуда ему не деться от своей крестьянской закваски и честной души скромного буржуа из Перигора. Он упустил возможность приключения… А ведь случаи предоставлялись недюжинные.
Он и слышать не хотел о предложениях, которые ему уже давно делали «воротилы» из заграницы. Его бы снабдили оружием и миллионными суммами. Он провозгласил бы Гвианскую республику, независимую и самостоятельную. Изгнал бы тамошних функционеров, отдался под протекторат, быть может, Бразилии — этой великодушной матери для всех негров, — а то и Соединенных Штатов, зорко стоящих на страже южноамериканских свобод. В обоих случаях ему гарантировали защиту с помощью доктрины Монро. Что могли с этим поделать шестьсот солдат гарнизонного войска и сторожевой кораблик, который не мог даже выходить за пределы прибрежных вод? А что могло поделать с этим правительство в Париже?
В его распоряжении было два военных корабля, уже зашедших в порты, и некая группировка обещала ему сокровища Романовых… Ему стоило только захотеть.
Нет. Жан Гальмо все еще верит в законность. Вот за этот атавизм ему и придется поплатиться. Он будет сражаться тем оружием, которое разрешено законом. И можно было бы подумать, что, пожалуй, он прав.
Список его кандидатов единодушно избирают на муниципальных выборах, а его самого объявляют мэром Кайенны.
Но в тот же день он подает в отставку, потому что губернатор заявил ему, что ради сохранения спокойствия в стране он предпочел бы видеть на этом посту кого-нибудь другого. И выбирают Кинтри, предавшего его иудушку…
Жан Гальмо продолжает быть человеком, покровительствующим врагам своим, вождем, который, встав у окна губернаторского дворца, скрывая, что он в наручниках, своей мягкостью утихомиривает толпу, испускающую страшные вопли, готовую пойти на убийства, лишь бы освободить его… Он приручает ее словами и знаками, убеждая не заходить слишком далеко, разойтись по домам. Прекрасна его вдохновенная речь, но какой безнадежности полны жесты его…
