«Не насмотреться нам на эту красоту, не заставить сердце поверить, что такое возможно, глянь только, что Сандаль сделал», — говорили они, трогали камень, румяный, как дно каравая, держались за затылок и прикидывали высоту, на которую взметнется будущая башня, и хвалили зодчего.
А в это время Левач приволок в свое болото лодку, и здесь, в лодке, на более или менее сухом, ел, спал, а больше всего — корпел над чертежами, цифрами и угольниками, которые носил с собой, нанизав на руку, повсюду, даже на леса, возведенные с внутренней стороны постройки, так что снаружи работу было не видно. По ночам он зажигал на лодке фонарь и при его свете строил башню изнутри, словно плыл куда-то сквозь ночь, но не по реке, шум которой слышался рядом, а вверх, к невидимым облакам, которые тоже шумели, цепляясь за ветер или за рога месяца. Ему казалось, что он заточен в трюме корабля, стоящего на вечном приколе у некой пристани, которую он никогда не видел, и выйти из этого корабля можно было через одно-единственное окно, причем выйти прямо к смерти. И вдруг этот корабль на неведомом море двинулся и оказался в такой же неизвестной, но бурной пучине.
Следовало безошибочно плыть сквозь ночь, наблюдая лишь за чужими снами в собственных снах, С таким вот чувством, производя расчеты при свете свечи, Кузма Левач отвоевывал у тьмы свою башню. Погрузившись в расчеты, он пришел к выводу, что лишь геометрические тела имеют одинаковую ценность и на небе, и на земле, как бы их ни обозначали. С цифрами было не так. Их величины менялись, и Левач понимал, что при строительстве следует принимать во внимание происхождение цифр, а не только их сиюминутную ценность. Ибо цифры, как и деньги, в разных условиях котируются по-разному, заключал он, и их ценность непостоянна. Однажды он все же заколебался и почти отказался от искусства расчетов, которому научил его русский с голубыми глазами, менявшими во сне свой цвет. Ему показалось вдруг, что Сандаль Красимирич обходится с числами гораздо удачнее, чем он, и что школа, воспитавшая его соперника, превосходит школу Левача. Однажды утром прибежали рабочие с берега Савы и объявили Сандалю, что башня переросла валы и уже отражается в воде. В мгновение ока известие облетело город. Был устроен большой праздник, и Кузма Левач, почувствовав, что его обгоняют, тайком велел одному погонщику мулов сходить и посмотреть, не видна ли в Саве и его, южная башня. Тот равнодушно ему сообщил, что, конечно, видна, и уже давно, и нет никакой нужды спускаться к реке. Это случилось тогда, когда Левач заметил, что нужда в мастерах и рабочих растет, а его сверстники и школьные товарищи, которых он когда-то нанял, осыпаются с постройки и исчезают один за другим.
Среди друзей Сандаля, вместе с ним пришедших в Белград, был один по имени Шишман Гак. Он разбирался в строительстве и в звездах, но сам больше не строил. Гак считал, что всякое действие должно отвечать возможностям действующего, а если такого соответствия нет, работу не стоит и начинать. Так он держал во рту ночь и жил в примыкавшем к австрийскому пороховому складу просторном доме, который был заброшен и опасен в том смысле, что пожар в нем не мог перекинуться на склад, но обратное было неизбежно. Нимало о том не заботясь, Гак расставил в доме свои книги, разложил инструменты, подзорные трубы и кожаные глобусы и, по общему мнению, проводил время в безделье, наблюдая за дождем и женскими звездами. «И птица падает, а человек — нет», — говорили о нем. А злые языки добавляли, что он просто не способен переносить с места на место свои огромные знания. Они таяли, как лед, при перемещении, и в каждом новом месте, вне порохового склада, он был бессилен и пуст, а весь его опыт и умение становились хрупкими и ненадежными, память на имена и цифры изменяла ему, и после того, как он появлялся на новом месте, на него приходилось рассчитывать не больше, чем на пересаженное растение. Однажды под вечер, когда на стройке никого уже не было, этот человек, чей облик заметно старился во время разговора и в чьих волосах всегда были мухи, внезапно свернул с пути и обошел вокруг башни Левача. Лизнул камень, попробовал пальцами раствор, бросил щепотку травы в известь, посмотрел на нее, положил три пальца на один из углов и что-то измерил. Наконец обратился к Левачу:
«Ухо вместо подушки, а такая работа и такие знания, — сказал он. — Не знаю, где и когда ты всему этому научился, но будь осторожен! Никто не знает, где закончит утро: за забором или на чердаке. Хорошо сделал, что леса поставил изнутри. С тяжелым сердцем смотрели бы люди на то, что ты строишь быстрее и лучше Сандаля. Это нужно скрывать, пока возможно…»
Так говорил Гак, про которого знали, что он свои дни посеял в ночь. Потом Гак ушел, а Левач продолжил работу. Все более одинокий, он искал иногда общества, которого в изобилии было по ту сторону Савских ворот. Когда он появился там впервые, — а это случилось во время праздника по поводу того, что башня Сандаля поднялась над стенами, — его приняли прекрасно. Он вымыл, по обычаю, руки за спиной и смешался с толпой. Некоторые из сверстников, работавших раньше с ним, повели его с собой и с воодушевлением стали показывать своды на верху башни, где следовало от четырехугольного сечения перейти к круглому. Среди тех, кто подчеркивал достоинства башни Сандаля, был и Гак, но сейчас он, как и все остальные, башню Левача не упоминал, да и по имени Левача здесь не называли, словно забыли. Тут собрались странные люди, что смеются от удивления, держат слезы в носу и лишь отплевываются, когда им тяжело. Были женщины, которых Левач узнал (а они его нет), потому что спал с ними наспех, где-нибудь на возу с сеном, возвращавшемся вечером с поля — он платил владельцу, чтобы тот сошел и доверил им воз на полчаса, до городских ворот. Женщины быстро его забывали, с первого взгляда понимая, что он из тех, кто, правда, тяжел, словно колокол, когда входит, но думает при этом: счастье — это работа, которую любишь, и женщина, которая любит. Поэтому женщины приходили к Сандалю Красимиричу и находили там все, что им нужно. Среди прочих любопытствующих, умножавших число тех, кто восхищался быстрым продвижением работ на башне Сандаля, Левач заметил в тот вечер возле костра и человека с сетью на плечах, испещренной красными узелками. В высоких рыбацких сапогах он бродил некоторое время между огнями, а потом, сторонясь Левача, исчез в темноте.
«Пошел хоронить мертвецов в лодках», — сказал кто-то громко, и так Левач наконец-то узнал, чем на самом деле занимался его отец и на каких хлебах вырастил сына. Словно не услышав сказанного, он спросил:
«Как будете делать переход к барабану купола: с помощью тромпа[23]или пандатива?»[24]
«С помощью тромпа», — ответили одни. «С помощью пандатива», — думали другие. Все повернулись к Сандалю, но тот был занят другим разговором и только издевательски усмехнулся, словно вопрос был неуместен.
Вечером, вернувшись в свою башню, Левач воткнул свечу в лепешку, лег в лодку, смотал змейкой косичку под голову и устремил взгляд в большой четырехугольный пирог темноты, который был виден изнутри башни через окно. Так он лежал и ждал, что что-нибудь произойдет. Что-то должно было случиться и измениться — он чувствовал это и надеялся. Повсюду стояла ночь, даже глубоко в ушах; ничего не было слышно во тьме, тьма пахла землей, дыханием после выпитого вина. Майский жук залетел ему под куртку, жужжал и никак не мог выбраться. «В такую ночь, — думал Левач, — даже собаки не кусаются, только насекомые жалят, будто твоя рубаха полна звезд, и летают вокруг тебя. А все, что ты не видел — улетело…» Потом он встал, погасил свечу и ощупал в темноте стены башни. Башня была здесь, холодная и настоящая; она существовала настолько, насколько существовал он сам. А наутро и впрямь нечто произошло, словно в непогоду загудел закопанный в землю колокол.
