Шоу достал из-под кровати маленький чемодан и открыл его. Внутри находилась плотно обернутая Пресвятая Чаша. Она в точности соответствовала рисункам Берцелиуса, изображавшим экспонат № ВС 1182, а над основанием имелся четко прочитываемый номер, нанесенный красной краской.
В тот же вечер они приехали в Гарвард, где их уже ждал Стефенсон. Четверо мужчин зашли в кабинет декана, тот открыл сейф и поместил внутрь чемодан.
Вечером следующего дня четверо мужчин встретились вновь. Стефенсон открыл сейф, вытащил из него чемодан и вручил его Шервуду. Шервуд отдал Схалларту саквояж. Схалларт наспех осмотрел его содержимое — двести пятьдесят пачек по двести двадцатидолларовых купюр в каждой, — затем быстро кивнул трем мужчинам и вышел.
— Я считаю, господа, — сказал Шоу, — что мы заслужили по бокалу шампанского.
Было уже поздно, и после нескольких бокалов Шоу и Шервуд с благодарностью воспользовались гостеприимством декана. Но когда на следующее утро Шервуд проснулся, то в доме не было ни души. Чемодан стоял на тумбочке у его кровати, Чаша по-прежнему находилась в чемодане. Дом, который накануне был залит ярким светом, заполнен слугами и всевозможными произведениями искусства, оказался опустевшей анфиладой танцевальных залов и гостиных, а кабинет декана — скудно меблированной комнатушкой, судя по всему гардеробной, напрочь лишенной книг, картин и сейфа. Позднее Шервуд узнал, что его принимали в одной из резиденций, которые многочисленные ассоциации выпускников — «Фи Бета Ро», «Тау Каппа Пи» и т. п. — снимают для своих ежегодных встреч, и что за два дня до этого ее зарезервировал некий Артур Кинг по поручению некоей фирмы «Galahad Society», следы которой, конечно же, никто никогда так и не сумел отыскать.
Шервуд принялся дозваниваться до Майкла Стефенсона и в итоге услышал на другом конце провода голос, который он не слышал никогда в жизни, а тем паче накануне. Декан Стефенсон знал профессора Шоу, правда, понаслышке, и был удивлен, что тот так быстро вернулся из руководимой им экспедиции в Египте.
Шумные мамашки и ребятишки в доме Лонги, также как и слуги в особняке Стефенсона, были статистами с почасовой оплатой. Лонги и Стефенсон были соучастниками, которым поручалось играть конкретные роли, но они довольно туманно представляли себе всю подноготную аферы, которую Схалларт и лже-Шоу — чьи личности так и остались неустановленными — выстроили от начала и до конца. Талантливый фальсификатор Схалларт сфабриковал письмо Беккариа, статью Берцелиуса и фальшивые вырезки из «Nieuwe Courant». Из Роттердама и Утрехта он отправил фальшивые письма, якобы написанные Якобом ван Деектом и хранителем Museum van Oudheden, после чего вернулся в Нью-Бедфорд для розыгрыша финальной сцены и развязки. Остальные материалы, то есть статьи настоящего Шоу, книга «Vita brevis Helenae», опись Жана-Батиста Руссо и письмо Морица Саксонского, были подлинными, если, конечно, два последних не готовились для другого, более раннего мошенничества: мнимый профессор Шоу нашел эти документы — что и послужило отправной точкой для всей истории — в библиотеке настоящего профессора, квартиру которого он самым законным образом снимал после того, как тот уехал в Страну Фараонов. Что касается чаши, то это был обыкновенный, хотя и слегка подмазанный горшок из пористой глины, купленный на базаре в Набуле (Тунис).
Джеймс Шервуд — двоюродный дед Бартлбута, брат его деда по материнской линии или, если угодно, дядя его матери. Когда он умер — через четыре года после этой истории, в тысяча девятисотом году, в год рождения Бартлбута, — остатки его гигантского состояния отошли его единственной наследнице, племяннице Присцилле, которая за полтора года до этого вышла замуж за лондонского бизнесмена Джонатана Бартлбута. Недвижимость, борзые, лошади, коллекции были распроданы в самом Бостоне, и цена на «римскую вазу вместе со списком Берцелиуса» все же дошла до двух тысяч долларов; Присцилла перевезла в Англию кое-какую мебель, в том числе кабинетный гарнитур из акажу в чистейшем колониальном английском стиле, включающий письменный стол, этажерку, кресло для отдыха, крутящееся и откидывающееся кресло, три стула и вертящуюся библиотеку, возле которой и был сфотографирован Шервуд.
Эта библиотека, а также остальная мебель и прочие предметы того же происхождения, в том числе одна из уник, столь страстно разыскиваемых аптекарем, — первый цилиндрический фонограф, изготовленный Джоном Крузи по проектам Эдисона, — сегодня находятся у Бартлбута. Урсула Собески надеется их осмотреть и найти документ, который позволил бы положить конец ее долгому расследованию.
Воссоздавая всю эту историю, изучая взаимоотношения между главными действующими лицами (настоящими профессорами Шоу и Стефенсоном, личным секретарем Шервуда, чей дневник романистке довелось прочесть), Урсула Собески не раз подумывала о том, что Шервуд с самого начала разгадал мистификацию: возможно, он заплатил не за чашу, а за инсценировку; он позволял себя заманивать, на план самозваного профессора Шоу реагировал с надлежащим воодушевлением, умело выказывая то доверие, то сомнение, и воспринимал эту игру как средство отвлечься от меланхолии, причем более эффективное, чем настоящие поиски настоящего сокровища. Эта гипотеза весьма привлекательна, к тому же она соответствует характеру Шервуда, но пока Урсуле Собески не удается подкрепить ее серьезными аргументами. В ее пользу, кажется, свидетельствует лишь то, что Джеймс Шервуд, потеряв миллион долларов, похоже, не особенно переживал; вероятно, объяснением может служить происшествие, случившееся через два года после закрытия дела: в 1898 году, в Аргентине, была арестована целая сеть фальшивомонетчиков, пытавшихся сбыть большую партию двадцатидолларовых купюр.
Глава XXIII
Моро, 2Мадам Моро ненавидела Париж.
В сороковом, после смерти мужа, она приняла на себя руководство мастерской. Это было маленькое семейное дело, которое ее муж унаследовал после Первой мировой войны и которым успешно и беспечно управлял, имея в штате трех добродушных столяров, а она вела отчетность в больших тетрадях в черных холщовых переплетах, нумеруя страницы в клетку фиолетовыми чернилами. Остальное время она вела почти крестьянскую жизнь, занималась птицами и огородом, заготавливала варенье и паштеты.
Лучше бы она все продала и вернулась на ферму, где некогда родилась. Курицы, кролики, несколько теплиц с помидорами, несколько грядок с капустой и салатом — что ей надо было еще? Она сидела бы у камина в окружении безмятежных кошек, слушала бы, как тикают ходики, капает по цинковым трубам дождь и вдалеке гудит семичасовой автобус; она согревала бы постель перед тем, как в нее лечь, сидела бы на каменной скамье, щурясь на солнышко, вырезала бы из местной газетки «Новая Республика» рецепты, которые вкладывала бы в большую поваренную книгу.
Вместо этого она занялась предприятием и начала развивать, изменять, преобразовывать. Она сама не понимала, зачем все это затеяла. Она убеждала себя, что делает это в память о муже, но муж не узнал бы свою пропахшую опилками мастерскую после того, что она с ней сделала; теперь там работали две тысячи человек: фрезеровщики, токари, слесари-сборщики, механики, монтеры, электромонтажники, браковщики, чертежники, заготовщики, макетчики, маляры, кладовщики, упаковщики, укладчики, водители, экспедиторы, бригадиры, инженеры, секретари, рекламисты, коммивояжеры, торговые агенты, изготавливающие и распространяющие ежегодно более сорока миллионов инструментов всевозможных видов и размеров.
