Она сидела на ступеньках возле его двери, положив руки на колени, с прямой спиной. Когда Одинцов появился на лестничной клетке, она легко поднялась, и он увидел, что она высока, очень красива и одета в нечто вроде пепельно-серого хитона. В ней было что-то царственное, и он растерялся, это осознав, ибо не знал, что она может быть такой.
— Здравствуй, Одинцов! — произнесла она с улыбкой и протянула ему руку, прямо, по-товарищески.
— Здравствуй, Свобода! — пролепетал он.
Рукопожатие ее было крепко, она чуть встряхнула его руку.
— Ну, говори, какой ты меня представлял? — спросила она.
Одинцов еще искал ответ, растерянно улыбаясь, а она уже сказала:
— Ну что же мы на пороге стоим? Веди внутрь.
Он был в такой растерянности, что беспрестанно ронял ключи. Она с улыбкой взирала на это. Похоже, ей нравилось, что кто-то при виде ее так теряется. Наконец, она взяла ключи из его беспомощных рук, быстро, уверенно отперла дверь и первой вошла внутрь.
— Хорошо живешь, Одинцов, — произнесла она, оглядывая комнату, стол, шкафы с книгами. — Свободно. Пишешь что-то?
— Диссертацию, — ответил он, справившись с собой.
Она кивнула, увидев титульный лист.
— Интересная тема. И что тебя на нее подвигло?
Помолчав, он ответил:
— Ты.
Она засмеялась.
— Это единственно правильный ответ, Одинцов. Говорить будем завтра, я хочу спать. Лягу здесь.
И она указала на диван возле письменного стола, на котором Одинцов обычно спал сам. Одинцов вздохнул и отправился на поиски раскладушки.
Рано утром она разбудила его. Была суббота, святой, праздничный день, когда он обычно отсыпался, и сначала он не понял, кто будит его. Свобода стояла рядом с его, как ночью выяснилось, донельзя скрипучей раскладушкой, свежая, причесанная и улыбалась белозубо.
— А ты спишь, оказывается, долго, Одинцов, — произнесла она. — Я тебя уже полтора часа дожидаюсь. Пойдем, говорить будем.
И она чуть ли не потащила его на кухню. По пути он высвободился, что-то бормоча о безотлагательных делах, и юркнул в санузел. Здесь он долго стоял, глядя на себя в зеркало. Физиономия была несвежая и небритая. Он почистил зубы, умылся, — и с какой-то отчетливостью понял, что на кухне его ждет Свобода.
Она действительно была там — сидела на стуле, положив руки на колени, с прямой спиной. Он вошел, и она улыбнулась.
— Э… доброе утро, — сказал он, мучительно пытаясь улыбнуться в ответ.
— Ты молодец, Одинцов, — заявила она без обиняков. — И ведь кто бы мог подумать? Ну, пишешь стихи. Кто их сейчас не пишет? Ну, тему для диссертации выбрал необычную, это тоже о чем-то говорит.
Одинцов понял, что больше никогда не будет писать стихи.
— Это ведь не повод, — продолжала она. — Тебя, может, на совете зарубят. Всех рубят, кто с необычными темами. Это называется — запрет на свободу самовыражения. И тут ты переправляешь рукопись этого Скоморошенко за границу. То есть находишь интересный, малоиспользуемый путь. Путь к свободе. И не для себя, заметь, — для другого человека. И получаешь при этом удовлетворение, я бы сказала, глубокое удовлетворение. Совершив этот поступок, ты в моих глазах определенно вырос.
Одинцов стоял перед ней, как водой облитый.
— В Италии рукопись уже получили, — произнесла она и звонко расхохоталась. — Ты, небось, и не понимаешь, Одинцов, что натворил. Ты способствовал созданию демократического общества! Забил еще один гвоздь в гроб мрачного антинародного режима! Внес вклад в дело мира во всем мире!
Одинцов даже и не знал, что сказать.
— А что, в Италии уже рукопись получили? — переспросил он, чувствуя себя полным кретином.
— Получили! — радостно вскричала Свобода. — И уже прочитали! И будут печатать! Под псевдонимом, разумеется, ведь под своим именем там печататься опасно, это каждый начинающий писатель знает.
— Под псевдонимом, — повторил Одинцов. — Да, он себе такой псевдоним выбрал…
— Конвольвулус, — подхватила Свобода. — Это значит «вьюнок». Очень, очень удачно!
— Да? — с сомнением спросил Одинцов.
Свобода кивнула, и тут же лицо ее стало серьезным.
— Ты совершил поступок, Одинцов, — сказала она. — Но этого мало. Сказавши «а», необходимо сказать и «б». Теперь у тебя есть авторитет, есть связи. У меня на очереди люди, которым тоже необходимо напечататься там.
— А я их знаю? — спросил Одинцов.
— Разве это важно? — поморщилась Свобода. — Главное то, что они мои друзья и любят меня. А ты — ты разве меня не любишь?
И она испытующе посмотрела на него.
— Конечно, люблю, — ответил Одинцов, слыша свой неуверенный, запинающийся голос.
Но Свобода не обратила на это внимания.
— Ну вот, — сказала она удовлетворенно. — Меня все любят. Но я выбрала тебя.
И снова Одинцов должен был что-то ответить на ее испытующий взгляд.
— Да-да… — произнес он, запинаясь еще больше. — Понимаю… постараюсь не…
— Вот и хорошо, — перебила она. — Сегодня вечером придет человек, Бубняев его фамилия. Он прозаик, пишет про крестьянские бунты. Это надо публиковать на Западе. Ты можешь помочь ему, я знаю, можешь.
Одинцов вздохнул.
— Ну, пускай приходит.
Так Свобода поселилась в его доме. Обычно она ничем не занималась, и, возвращаясь с работы, он находил ее там же, на кухне, в той же позе. Однажды он предложил ей чаю. «Ты что, Одинцов? — сказала она. — Я не пью чаю.» «А что же ты пьешь?» «Ничего.» «Может, поешь?» «Ну, ты даешь, Одинцов, — сказала она. — Я не ем никогда.» «А чем же ты питаешься?» «Воздухом свободы», — без улыбки ответила Свобода. Одинцов вздохнул. Он хотел поджарить Свободе яичницу.
После того Бубняева к нему приходило еще несколько человек. Все приносили рукописи. Одинцов поражался убогому виду посетителей — худые, в ватниках, в каких-то кепчонках. Они надолго уединялись со Свободой в комнате, о чем-то громко разговаривали, читали стихи. Одинцов в это время пил чай на кухне и что-то уныло правил в своей рукописи. Кардинал Наполеоне Орсини уже не снился ему по ночам.
Постепенно он приспособился к новому житью. О Свободе в соседней комнате и о нежданных посетителях он старался не думать. Все рукописи он исправно относил в итальянское посольство и передавал жизнерадостному миланцу, который месяц от месяца терял свою жизнерадостность. Книги в римском издательстве выходили одна за другой. Все авторы печатались под псевдонимами.
Однажды ночью Одинцов проснулся. У его раскладушки сидела Свобода — придвинула кресло поближе и накинула на колени плед. В руках у нее была книга. Увидев, что Одинцов проснулся, она улыбнулась.
