Почти тотчас выяснилось: «Волга» исчезла с просеки. Подорогин вышел из машины и, сутулясь от снегопада, двинулся по колее. Радован Михеич зажег дальний свет. В буреломе по краю просеки открылась еще одна. В нее и ныряла колея. В конце ощетинившейся ветками галереи Подорогин рассмотрел неподвижные огни «Волги» и желтый прямоугольник окна дома. Он дал Радовану Михеичу знак следовать за ним и вошел в галерею. Радован Михеич ответил хриплым тремоло клаксона, но Подорогин даже не обернулся. Галерея, в которую почти не залетал снег, округлялась обширной и добротно расчищенной, на манер буровой, площадкой. Слева темнел силуэт гусеничного снегоуборщика, поодаль, за фыркающей на холостом ходу «Волгой», ютилась покосившаяся будка.
Стараясь не показываться на свету, Подорогин обошел будку: покосившейся она только выглядела. Задняя стена ее была покатой, как у входа в подземный склад или бомбоубежище. Из заснеженной крыши росла суставчатая ветка антенны. У крыльца было натоптано, пахло тряпкой, в огромном количестве валялись плоские замороженные окурки. Меж деревьев зарябил свет фар — Радован Михеич пробирался вслед за ним по галерее. Подорогин прошептал бессмысленное ругательство и вошел в будку. Под потолком крохотного, на ширину плеч, предбанника желтела пятнадцативаттная лампочка. Против пустой, сработанной из рассохшейся разделочной доски и голых гвоздей вешалки стоял масляный немецкий радиатор, точь-в-точь как у него в офисе. На обитой жестью внутренней двери красовалась репродукция Айвазовского. «Что еще?» — подумал Подорогин и толкнул дверь. В нос ему ударило дымом ментолового табака.
Дама из «Берега», расположившись за алюминиевым столиком, глядела в забранное парашютным шелком окно. На шумное явление Подорогина она даже не обернулась. В пальцах ее дымилась та же тонкая сигарета, что в «Береге». Тот же золотой браслет струился по запястью. Тот же коньяк и шоколад на столе. Впервые Подорогин мог приглядеться к ней: дурна, хотя и дорого ухожена. Зоб. Отклеившаяся правая ресница. Явные следы хирургических ухищрений.
Он выпростал руку из кармана с оружием, расстегнул пальто, стащил мокрую шапку и, отдуваясь, присел на табурет в углу.
Из комнаты вела еще одна дверь, скорей всего в нишу или подсобку — размеров будки для второго такого же помещения не хватило бы.
Сбив пепел в отколотое дно бутылки из-под шампанского, дама наконец перевела взгляд на Подорогина.
— Василий Ипатьевич? — Произношение его имени и отчества было столь выверено, что скорее это походило на имя и фамилию.
— Василий Ипатьевич, — подтвердил Подорогин, глядя на дверь.
— Луиза Раульевна, — представилась дама.
— Кто? — не понял Подорогин.
Дама пригубила коньяк и отщипнула шоколаду.
— Луиза, — повторила она, жуя, — Раульевна.
Подорогин потер лоб.
— Что вы делали в «Береге»?
Луиза Раульевна откинулась на спинку стула.
— Важно, что вы здесь.
— Где — здесь?
— Неважно.
— Так. — Запутавшись в разрезанном кармане, Подорогин достал пистолет, шагнул к даме и с усилием, так что она ткнулась в стену птичьим затылком, надавил ей торцом глушителя в переносицу. — Так, Луиза… — Усиливая нажим, он смотрел не в выпученные глаза дамы, а на ее руки, вцепившиеся в углы стола, точно в подлокотники стоматологического кресла. — Или ты выкладываешь все, или… — Он вдруг осип. — Кузьмич пойдет порожняком. Ферштейн?
Луиза Раульевна, насколько это было возможно в ее положении, кивнула.
Подорогин отнял пистолет и вернулся на табуретку.
— Кто такой Леонид Георгиевич Уткин?
— Не знаю. — Сдерживая слезы, Луиза Раульевна терла переносицу.
— А ты?
Вместо ответа Луиза Раульевна разрыдалась.
Подорогин, закурив, нервно поплевывал в пол. Руки его дрожали. Пытаясь отвлечься, он думал о доме, но к тихому ужасу вспоминал не столько Наталью и дочерей, не столько старую и даже новую свою квартиру, сколько — нынешний номер в гостинице, проститутку в растопыренной сиреневой шубке.
Наплакавшись, Луиза Раульевна высморкалась в салфетку, глотнула коньяку и пристально рассмотрела в карманное зеркальце след от глушителя на лбу.
— Итак, — напомнил Подорогин.
Луиза Раульевна надела большие темные очки и попыталась сбить завитую челку на глаза.
— Моя девичья фамилия Лопес.
— Минуту. — Подорогин дотянулся до стола, взял бутылку и прихлебнул из горлышка.
— Отец был участником сопротивления в Испании, его я не помню, — продолжала Луиза Раульевна. — В сорок первом мы жили в Витебске. После того как Белоруссию заняли, нас с мама отправили на лесозаготовки. Точили брусья в тару для бомб. Это был лагерь под Вентспилсом. Немцы еще подковыривали мама: сама русская, а дочь цыганка — мисверхальтнис…
Поперхнувшись коньяком и потихоньку, глоток за глотком, восстанавливая дыхание, Подорогин подумал, что подстегивать, а тем более пытаться разъяснять ту околесицу, что несла сейчас его визави, было бессмысленно. Кто она и что она — об этом она могла лишь проговориться… Немцы, без единого выстрела ретировавшиеся из лагеря в 44-м. Набитое командированными, точно бочка с селедкой, здание Ярославского вокзала в 46-м. Поезд «пятьсот веселый». Корейцы Южного Сахалина, сжигающие своих мертвецов. Коровы, пасущиеся на помойках Улан-Батора в 53-м. Монголы, поголовно сопливые из лени к хорошей одежде. Монгольские китайцы, брачующиеся в тринадцать лет… Затем, скачком — мятеж белочехов в 18-м, расстрел царской семьи, расследование Соколова и записки Дитерихса… На какое-то время Подорогин вообще перестал слышать Луизу Раульевну. Машинально кивая, он только наблюдал за ней. Она была напугана, оттого многословна, но чем дальше, тем больше он убеждался в том, что причина ее испуга заключалась вовсе не в пистолете с глушителем.
Луиза Раульевна вдруг замолчала на полуслове, разрушила в тарелке окурок, сдвинула мизинцем парашютную шторку и, поднырнув подбородком, щурясь, высматривала что-то во дворе. Подорогин отряхнул с колен сигаретный пепел. Его вязаная шапочка была насажена на горлышко бутылки из-под коньяка.
— Время… черт! — Пальцы Луизы Раульевны лунатически нащупывали в пачке новую сигарету.
Подорогин стащил шапку с бутылки и спрятал пистолет. Он понял, что напоминал ему монолог Луизы Раульевны: рассказ Щапова про антресоли и Печкина про инопланетян. То есть это, скорей всего, была трансляция. Луиза Раульевна, как Щапов и Печкин, была не действующее лицо в его мытарствах, а только голос за кадром, политинформация. Требовать от нее чего-то сверх того, что значилось в заготовленном тексте, было глупо. И, может быть, опасно.
— Зачем это вам? — поинтересовался он тем не менее.
В золотой шубе Луизы Раульевны, забитой под стол, заголосил пейджер.
— …Раб божий, имярек Иваныч, — выцедила сквозь сигарету Луиза Раульевна. Достав шубу и облачаясь на ходу, она вытряхнула из ридикюля на стол микрокассету в футляре и бросилась из комнаты.
