Сквозь ветер, шлепанье ног, стук копыт вдруг донесся высокий, далеко расходящийся звон.
— О! — воскликнула Аури. — Голос Богини!
— Церковные колокола, — сказал Локридж. Несмотря на терзавшее его душу отчаяние, он не мог не признать, что звук был очень красив — равно как и собор, смутно вырисовывающийся на другой стороне рыночной площади… Ветер переменился, и в нос ему ударил кладбищенский смрад.
Вскоре Ульфельд натянул поводья. Качаясь на ветру, скрипела деревянная вывеска. При тускло-желтом свете, едва пробивающемся сквозь двери и ставни, в сгустившейся темноте Локридж смог разобрать лишь грубо намалеванного стоящего на задних лапах льва. Ландскнехты со стуком поставили свои пики на землю. Один из них проворно подскочил, чтобы придержать стремя, пока дворянин слезает с коня. Другой солдат стал стучать в дверь; юнкер Эрик, матово блестя шлемом и нагрудником, ждал, стоя с обнаженным мечом.
— Открывай, ты, свинья! — орал немец.
Дверь со скрипом приотворилась, из нее выглянул маленький, толстый человечек.
— Нечего вам тут делать в приличном заведении, — сердито начал он, но тут же прикусил язык. — Господин рыцарь! Я нижайше прошу прощения!
Ульфельд оттолкнул его и вошел. Локриджа и Аури впихнули вслед за ним.
Комната была маленькая. Человек двадцатого века, выпрямившись, ударился бы головой о закопченные стропила; стены, казалось, сходятся друг с другом. Грунтовый пол был устлан тростником. Стоявшие на полках лампы светили неверным тусклым светом, отбрасывая множество огромных бесформенных теней. Печь, сложенная из глиняных горшков, в которых можно было разогреть мороженую ногу или окорок, давала кое-какое тепло; грубо сделанный дымоход пропускал столько дыму, что слезились глаза. Стоявший на козлах стол еще не был убран на ночь; какой-то человек сидел за ним с кружкой пива.
— Кто еще здесь остановился? — осведомился Ульфельд.
— Никого больше нет, милорд. — Было неприятно смотреть, как раболепствует хозяин гостиницы. — Клиентов теперь мало, вы знаете.
Ульфельд дернул головой:
— Обыскать.
Он подошел к одинокому посетителю, который остался сидеть на скамье.
— Кто такой?
— Герр Торбен Йенсен Свердруп, из Вендсюсселя. — Глухой бас звучал дружелюбно, как после хорошей выпивки. — Простите, что я не встаю: сколько лет уже в ноге шведский осколок. Ищете кого-нибудь?
Ульфельд глядел на него исподлобья. Мужчина был огромного роста — он казался бы гигантом в любом столетии, — бычьи плечи возвышались над внушительным животом. Его лицо портили оспины и приплюснутый нос, зато глаза были ясные и жизнерадостные. Неряшливые темные с проседью волосы и нечесаная борода спадали на засаленный камзол.
— У тебя есть доказательства, что ты тот, за кого себя выдаешь? — спросил юнкер.
— О да, конечно, конечно! Я здесь по вполне законному делу, пытаюсь возродить мясную торговлю, поскольку она теперь снова в руках людей благородного происхождения, как ей и положено быть. — Свердруп рыгнул. — Выпьете со мной? Думаю, что могу даже потратить несколько грошей и поставить вашим людям.
Ульфельд приставил меч к его горлу.
— Йеспер Фледелиус!
— Как? Что такое? Никогда о нем не слышал.
Из задних комнат донесся испуганный женский визг, сопровождаемый грубым немецким хохотом.
— Ах да, — усмехнулся Свердруп, — у нашего хозяина прехорошенькая дочка. — Он взглянул на Локриджа и Аури. — А у вас с собой тоже недурная куропаточка, господин. Что все это значит?
— Я слышал, — Ульфельд пронзил взглядом Свердрупа и хозяина, — что предатель Фледелиус находится в этом доме.
Свердруп отхлебнул гигантский глоток из своей кружки.
— Слухами земля полнится. Вам мало того, что шкипер Клемент в Виборге?
— Фледелиуса ждут соседняя камера и топор палача. Эти незнакомцы говорят, что должны с ним встретиться. Ты должен представить мне документы, подтверждающие, кто ты есть.
Свердруп, моргая, посмотрел на пленников.
— Я, пожалуй, не отказался бы быть Фледелиусом, если такая прекрасная дама горит желанием его увидеть. Но, увы, я всего лишь бедный старый помещик из Скау. — Он начал шарить в своей одежде, потревожив солидную колонию блох. — Вот. Я полагаю, вы, в отличие от меня, еще не забыли, чему учились.
Ульфельд, нахмурившись, смотрел на пергамент. Вернулись его люди.
— Никого, кроме семьи хозяина, милорд, — доложил один из них.
— Вот видите, видите, я же говорил, — затараторил хозяин гостиницы. — Герр Торбен останавливался в «Золотом Льве» и в прошлые годы, милорд. Я его хорошо знаю, а у меня всегда было доброе имя — спросите у бургомистра, пусть скажет, разве Миккель Мортенсен не честный и добропорядочный человек?
Ульфельд бросил письмо на стол.
— Мы установим наблюдение, — решил он. — Преступник еще может объявиться. Но ни в коем случае нельзя допустить, чтоб его предупредили. Вы двое, — он указал на двоих наемников, — оставайтесь пока здесь. Сторожите все двери и арестовывайте всех, кто придет. И чтоб никто не выходил. Остальные — за мной.
— Выпейте хоть кружку со старым одиноким человеком, — убеждал Свердруп.
— Нет. Я должен проследить за допросом арестованных.
«Если потребуется, — подумал Локридж, — на дыбе, с клещами и испанским сапогом. Для Аури…»
Сквозь застилавший глаза туман он уставился на сидевшего за столом человека.
— Постойте, — прохрипел он. — Помогите нам.
Мешки под глазами у Свердрупа, казалось, набрякли еще больше.
— Мне очень жаль, девочка, — тихо проговорил он, — но столько уже умерло, и стольким еще предстоит скоро умереть. — Он перекрестился.
Рука подтолкнула Локриджа к двери. Он уперся ногами. Древко пики с треском ударило его по колену. Боль пронзила его, он пошатнулся и крепко выругался. Голова Аури не была закрыта капюшоном, и солдат схватил ее за волосы.
— Нет! — пронзительно закричала девушка. — Мы принадлежим Ей!
Кружка Свердрупа со стуком опустилась на дощатый стол. Аури начертала в воздухе какой-то таинственный знак. Локридж не мог его разобрать — что-то из их ритуалов, мертвых и забытых, слепой крик…
Гигант сунул руку под стол и с усилием поднялся на него. В его руках появился самострел — натянутый и заряженный; под столом его скрывали складки плаща Свердрупа.
— Не спешите, милорд, — пропыхтел он, — не спешите так, умоляю вас.
Ульфельд повернулся на каблуках. Блеснул, поднимаясь, меч. Немцы нацелили свои копья, послышалась непристойная брань.
