— Да, знаю, — тихо сказала она. И вздохнула. — Он тоже знал. Как ни говори, князь. Начитанный, с дворами знакомый, а те всегда на сто лет впереди были. В отношении полезных новшеств. И даже… Только вот я…
— Оставим это, — попросил он.
— Нет, Дебрен. Я должна закончить, потому что это… это нас касается. Пора взглянуть правде в глаза. Ну так вот, князь, хоть и прогрессивный был человек, светский, обругал меня. Дескать, как же я могу его просить, чтобы он, мужчина по всем статьям, стал себе рукой в мужском деле помогать. Что он сгорел бы со стыда, если б об этом узнали. Что я эгоистка распутная и вообще сука. Я ему толкую, что никто ничего не узнает, потому как ведь мы же поженимся, и до самой смерти будем вместе… Но выторговала только то, что согласились мы миловаться по маримальскому образцу. — Ей пришлось сделать паузу. Дебрен, которому было все неуютнее лежать животом на досках, не имел даже претензий, когда услышал сарказм в ее голосе. — В подробности не вдаюсь. Должно было быть так, как у тебя с девственной баронессой Рансуазой. Ну, возможно, не так идеально. Баронесса, судя по имени, марималька до последней капли крови, значит, в крови у нее и это есть…
— Я не спал с ней, — спокойно сказал он.
— Мы тоже не спали. Причем в обоих смыслах слова, а не так, как у тебя, в единственном. Потому что, когда дело дошло до сути, князь к железякам присмотрелся повнимательнее и спрашивает: «А собственно, как вы, ваша милость, с гигиеной управляетесь?» Ну, я ему, что, дескать, водой, хоть и знала, что он не об этом спрашивает. А он: «Вижу, что водой, а у юбки весь зад мокрый, ты меня в краску вгоняешь, когда по лагерю проходишь. Но я в другом смысле. Потому что вряд ли ты меня не обманываешь, когда говоришь, что ключик потеряла, э? А так, в принципе, зачем здесь этот люпин? Люпином для меня натираешься? Так я ж тебе флакон благовоний купил за целых полдуката!»
— Ключик?
— А что я должна была ему сказать? Что меня за распущенность городской суд нажопником наказал? Надо было как-то объяснить, откуда эта пакость взялась, так я дружкам по хоругви сказала, что меня родные в пояс верности вырядили, чтобы в случае нашего поражения меня хуже смерти судьба не постигла. В степных военных операциях, когда территория интимности не благоприятствует, я сразу же эту легенду распространила и потом уж спокойна была. Спутники своими лапами не лезли и ничему не удивлялись. Достаточно было сказать, что у меня в предыдущей войне ключик затерялся.
— Понимаю.
— Очень мило с твоей стороны. А вот князь понимания не проявил. До пересыпа в ту ночь дело не дошло, впрочем, и до разрыва тоже. Мы, как я говорила, миловались. Ты, наверное, усмехаешься себе под нос, но это правда. Была любовь, и к тому же большая. Я не стала бы ради тебя извлекать на свет божий всю грязь, если б не было настоящей любви. Ибо речь идет о морали.
— Грязь? — Он не был удивлен, но и не хотел, чтобы она подумала, будто он одобряет это слово.
— Не усложняй мне рассказ, Дебрен. Не будь таким благородным. Оба мы знаем, что сначала это выглядит смешно, а сразу же после — отталкивающе. Я говорю об общении со мной. В двояком смысле слова. В том числе и церковном.
— Ты говоришь о вещах, — буркнул он, — о которых не имеешь понятия. По определению.
— Дескать, сама себе?.. Благодарю. Хоть и это тоже обидно по-своему. Что ты так туманно делаешь мне комплименты.
— Комплименты? Чума и мор! Ты неверно меня… Я говорю, что ты не знаешь, каково быть рядом с тобой! Вот о чем я говорю!
— Ага, — буркнула она. — Ну что ж, это, наверное, самое легкое. Но и на это еще никому сил не хватило. Потому что в конце на явь выходит, что Ленда чудачка, ведет себя не так, как все… Невозможно жить нормально, когда твоя задница такой штукой прикрыта. Я не имею в виду какие-то сердечные истории. На этом я уже давно колесо пятиспичное поставила. Я говорю о прозе. О необходимости постоянно бегать в лес, о долгом сидении в бадьях, лоханках, ручьях…
— Я знаю, о чем ты говоришь. Так что покороче. Слышу, особой радости это тебе не доставляет.
— Уже заканчиваю. Князь перестал ездить со мной стремя в стремя. Что-то мямлил о неприятных запахах. Велел больше пользоваться благовониями, а потом сам же укорял за расточительность и за те полдуката. Встречались мы только ночами. Помолчи, я сама знаю: глупая я была, как портянка. Надо было ему сразу сказать, чтобы он овцу себе подыскал для снятия известного груза с плеч. Но разлюбить трудно, а я была девчонкой. Ревела, ругалась, а потом шла к нему и даже не говорила, что он мог бы взять с меня пример и хоть раз, как бы случайно, с седла в ручей свалиться. Потом от этого постоянного падания и согласия быть добровольным разведчиком бродов я немного поболела. Он в лазарет не заглядывал, но я не обижалась. Уже так сильно я его не любила. И если б не тот последний бой, то мы бы с ним по-тихому, без слов разошлись. Но судьбе было угодно повернуть дело так, чтобы его ранило. Когда весть до меня дошла, я махнула рукой на раздел трофеев и побежала туда, где он лежал. Выглядел он скверно: кровь, белый, как ночная рубашка, заблеванный от наплечников до шпор. И только попискивает. Ну, так я с ходу на колени, хватаю его за руку, к сердцу прижимаю, к губам… Он вдруг снова стал мне близким, моим… Я на коленях стою, дуру из себя на глазах собравшихся строю, бормочу что-то о том, что его, мол, только слегка царапнуло, что до свадьбы заживет. А он так странно смотрит, воздух хватает… Тогда я в лекаря вцепилась, спрашиваю, что происходит. Ну и узнаю. Князь, представь себе, бросился на вооруженного бердышом совройца. Ну и тот на него замахнулся. То есть топор поднял, чтобы сверху рубануть. Но, черт побери, он уже утомленный был, медлительный.
— Это… пожалуй, лучше?
— Куда там лучше! Как раз на поднимаемый бердыш князь мой… нарвался. Любой другой удар бы отразил, ну, если б не он, то его латы. Они солидными были. Но в него острие снизу угодило, в самую промежность. Представляешь себе?
— Уууух… — Дебрена аж затрясло.
— Вот именно. Медик сразу и говорит: «Милостивый государь, сожалею, но с этого момента вы можете приказывать, чтобы вас величали милостивой государыней».
— Так прямо и сказал? Лжешь!
— Махрусом клянусь. Битва была кровавая, мой князь из небогатого рода, а хирург армейский и к тому же пьяный. Наверное, поэтому не стал цацкаться. Война — это ад, да и поспешности требует. От меня тоже потребовала. Так что не думай, будто я сразу это ляпнула. Нет, вначале подумала. Недолго, факт, но глубоко. Как положено взрослой. Именно тогда я, пожалуй, и повзрослела, если ты понимаешь, о чем я говорю.
— Относительно взросления — понимаю. Относительно того, что ляпнула не подумав, не очень.
— Я сказала, что выйду за него. Что случившееся с ним — ерунда. Что я его люблю, а ведь любовь в супружестве самое главное. Что и без того…
— Что «без того»? — не понял он.
— Люди слушали, поэтому я не стала пояснять, что в поясе Добродетельности я и с милостивой госпожой получу столько же удовольствия, сколько с милостивым господином. Поэтому я и проговорила все это почти шепотом.
