Книга Размах крыльев ангела - Лидия Ульянова

Маша несколько дней не решалась отдать Степанычу свои подарки. С тапками было проще, а вот, как отдать краски с кистями, не могла придумать. Боялась обидеть Степаныча, боялась, вдруг рассердится. Человек принял решение, чем-то при этом руководствовался, а тут она, Маша: здрасте вам, я решила, что порисовать немного надо. Обижать же Степаныча Маша решительно не хотела.

Степаныч теперь приходил к Марии в дом запросто, Македонского не было. По-хозяйски оглядывал двор, искал себе занятие. Битый кирпич вывез, двор чисто вымел, траву заново выкосил.

Разговор у них вышел за обедом.

– Как думаешь, Степаныч, возьмется Никита нам печку класть? Я заплачу, у меня есть. – У Маши, кроме заработанных у Александры, были еще деньги из заначки, про них никто не знал.

Степаныч вздохнул:

– Не возьмется Никита. Бешеный твой сильно Никиту обидел. Я, Маш, так тебе скажу, ты не обессудь, за ваш дом никто из тутошних не возьмется. А почему, так это ты у мужа спроси, как он умудрился со всеми толковыми мужиками переругаться. Если кто и возьмется тут, то ты не соглашайся, значит, такие же пустозвоны, как твой, а такое дело уметь надо.

– Как это? – Маша отложила вилку, отодвинула от себя тарелочку с недоеденным омлетом, испуганно заглянула своему визави в лицо. – Что ты хочешь сказать? Мне Саша ничего не говорил, и печку уже разобрали. Может, ты что-то путаешь?

– Ничего я не путаю, – Степаныч заметно рассердился, как сердился всякий раз, когда речь заходила про Машиного мужа. – А что тебе говорить? Чем гордиться-то? В деревне жизнь как на ладони, а он все норовит людей лбами столкнуть. Столкнуть, и самому в белом остаться, только не бывает так.

– Что ж делать? А если я с Никитой сама поговорю? Скажу, что это я платить буду. Правда, я Никиту совсем не знаю…

– Поговори, конечно, если хочешь, только впустую разговор выйдет. Никита тебя как женщину обижать не станет, но и работать к вам не пойдет. А деньги у него у самого есть, не купишь.

На Машу словно бы разом легла часть непонятной вины. Степаныч и говорил с ней сейчас непривычно: строго, отрывисто, точно корил за неведомые проступки. Ну да, муж да жена одна сатана.

– А в городе печника найти можно?

– Можно. Печник же не космонавт. Даже хорошего можно найти, кто сделает на совесть и не обдерет как липку, только ж вернется из города твой мудила и человеку работать не даст. У него же все кругом дураки, один он умный. Человек не выдержит, плюнет и уйдет.

Маша сидела, низко наклонив над столом голову, сознавала правдивость слов, чуть не плакала. Почему-то именно здесь, в Лошках, пришлось открыть глаза на то, чего по молодости и неопытности никак не хотела замечать там, дома.

– Ладно, Мария, ты не плачь, я подумаю, что можно сделать. А, кстати, как там колдовка твоя поживает? Поправилась совсем?

– Кто? – изумленно переспросила Мария, не поняв о ком речь.

– Да Гавриловна, старуха. Не знаешь разве, ее многие в округе боятся, колдовкой называют – она будущее предсказывать умеет. Посмотрит на человека и будто насквозь видит, может сказать, что с ним дальше по жизни приключится, несчастья пророчит. В Средневековье ее точно бы на костре сожгли.

– Степаныч, что ты городишь такое? Она настоящая, православная, никакая она не ведьма. Она Богу молится каждый день, а ты говоришь «колдовка» какая-то. Что за чушь!

В благодарность за поддержку, после обеда Машка наконец-то решилась.

– Степаныч, – издалека зашла Мария, когда он, сидя на крыльце, точил ножи, – а почему ты все время в разных тапках ходишь?

– Хм, ну ты, мать, спросила! Это ж просто! Я, бывает, выпью, домой пока иду, тапок с ноги и потеряю. Один в реку уронил, другой сам не знаю где оставил. А они, знаешь, так удачно с разных ног потерялись. Вот и получилась у меня разная пара. А что, заметно?

Маша хохотала так, что Степаныч даже заволновался. Разве он что такое смешное сказал? Отсмеявшись, Мария сходила в дом, достала из шкафа пакет с тапками, вернулась обратно.

– Степаныч, ты не знаешь, какой у нас праздник ближайший?

– Ближайший? Так в это воскресенье будет. Забыл я только, то ли день строителя, то ли железнодорожника. Летом каждое воскресенье какой-то праздник.

– Ну я, Степаныч, не знаю, строитель ты там или железнодорожник, но я тебе подарок хочу сделать. На, Николай Степаныч.

И Маша протянула ему сверток.

Степаныч поднял на Машу глаза. Смотрел, а будто бы не видел, словно бы глядел вдаль, за нее и сквозь нее. О чем думал, непонятно. Смотрел и молчал. Лицо его при этом сделалось странно чужим и непривычным, будто мыслями он оказался далеко от этого места, где-то в другом измерении. И чувствовал он себя в том измерении хорошо, покойно и счастливо. И место его, Степаныча, настоящее место находилось именно там. Там он был уверенным в себе, серьезным, знающим свое дело и свое место. Там он был дома. Потом он словно очнулся, сконцентрировал взгляд на Маше, и лицо, к Машиной радости, стало вновь привычным, знакомым. Без имени, без фамилии, носитель одного-единственного отчества как отличительного признака, таким он был Маше ближе и роднее.

Степаныч повертел сверток в руках, помял, пытаясь определить через слой бумаги содержимое:

– А что там?

– Так ты посмотри. Ты только не сердись на меня, если что. Я хотела как лучше.

Степаныч осторожно развернул толстую бумагу, на свет вылезли черные мужские тапки, чуть не упали в траву.

– Это что ж такое? – растерянно, озадаченно спросил он Машу.

– Это я тебе купила.

Степаныч серьезно, не торопясь снял с ног старую обувь, отряхнул ладонью подошвы ветхих носков, надел тапки новые. Медленно, основательно покачал ступнями с пятки на носок, подумал.

– Красивые какие. Моднявые. Это куда же в таких ходить? Они ведь дорогие.