Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
Первая ошибка касалась нашего Люксембургского сада. (Мой горячо любимый, как бы вас все это возмутило! Я легко могу себе представить вашу реакцию, если бы за чашкой утреннего кофе вы прочли в газете зловещий декрет, написанный как ультиматум.) Был холодный ноябрьский день, и пока я проглядывала газетные новости, Жермена разводила огонь в камине. Люксембургский сад будет урезан на десять гектаров, чтобы улучшить движение по улице Бонапарта и улице Феру. Прекрасный питомник в южной части садов будет уменьшен в силу тех же причин. Я поспешно вскочила, чем вызвала удивление Жермены, и бросилась вниз, к моей цветочнице. Александрина ожидала в это время важную поставку.
— Не вздумайте сказать, что вы и сейчас согласны с префектом, — недовольно проворчала я, сунув газету ей под нос.
Я была в такой ярости, что едва не топала ногами. По мере чтения статьи Александрина менялась в лице. Она ведь горячо любила природу.
— О, это ужасно! — воскликнула она.
В тот день, несмотря на холод, недовольные собрались возле ворот сада в начале улицы Феру. Я тоже пришла туда вместе с Александриной и месье Замаретти. Очень быстро собралась настоящая толпа, и потребовалось присутствие жандармов для сохранения общественного порядка. Студенты скандировали: «Люксембургский сад должен жить!» Среди присутствующих лихорадочно распространялись петиции. Неловко, не снимая перчаток, я подписала, кажется, три петиции. Нас воодушевляло, что парижане всех возрастов и всех сословий собрались на защиту своего сада. Возле меня одна элегантно одетая дама обсуждала событие с каким-то лавочником. Мадам Паккар вместе со служащими гостиницы тоже были здесь. Мадемуазель Вазембер пришла под руку с двумя кавалерами. И издалека я заметила прелестную баронессу де Вресс и ее супруга. Их дочки шли в сопровождении гувернантки.
Теперь улица Вожирар была черна от народа. Как, скажите на милость, мы вернемся назад? К счастью, рядом с Александриной и месье Замаретти я была в безопасности. Все, кто был не согласен с префектом, пришли туда. Какое прекрасное чувство! Он услышит о нас завтра утром, когда вместе со своей командой будет просматривать газеты в поисках своего имени, потому что ходила молва, что это его первое занятие по утрам. Он услышит о нас, когда у него на столе начнут скапливаться наши петиции. Как он тогда посмеет урезать наш сад? С этим местом, с его дворцом, фонтанами, большим бассейном, статуями и цветниками нас связывают совершенно особые, личные узы. Этот мирный сад являлся символом нашего детства, нашей памяти. Мы слишком долго потакали ненасытным амбициям префекта. На этот раз мы воспротивимся. Мы не позволим ему прикоснуться к Люксембургскому саду.
Несколько дней подряд там собиралась все более многочисленная толпа. Все множились петиции, и в газетах появлялись статьи, жестко критикующие префекта. Студенты подняли бунт, сам император был вынужден столкнуться с толпой, когда он приехал, чтобы присутствовать на спектакле в театре «Одеон». Сама я этого не видела, но обо всем узнала от Александрины. Она сообщила мне, что император выглядел смущенным. Он, не снимая пальто, задержался на несколько минут на ступенях лестницы, послушал, что говорят люди, и с важным видом покачал головой.
Через несколько недель мы с Александриной прочли, что в декрет были внесены поправки, так как император приказал префекту пересмотреть намеченные планы. Мы были без ума от радости. Но — увы! Наше счастье длилось недолго. Сады все равно будут искалечены, но не столь драматично, как это предусматривалось ранее. Питомник был обречен. Наша победа была обманчивой. А потом, как только немного успокоилось дело, связанное с Люксембургским садом, возникло новое, еще более мерзкое. Я с трудом нахожу верные слова, чтобы рассказать вам об этом.
Верьте или не верьте, но отныне префект был одержим навязчивыми идеями, связанными со смертью. Он был убежден, что прах, образующийся при гниении трупов на парижских кладбищах, заражает воду. Из соображений санитарии, префект рассчитывал закрыть кладбища, расположенные в городской черте. Теперь надлежало перенести покойников в Мери-сюр-Уаз, возле Понтуаза, в тридцати километрах отсюда, на огромное кладбище, нечто вроде современного некрополя. Префект предусматривал траурные поезда, которые отправлялись бы со всех парижских вокзалов. Члены семьи должны сидеть рядом с гробом своего усопшего, который будет перезахоронен в Мери. Это было столь чудовищно, что сначала я не могла даже шевельнуться, чтобы спуститься показать газету Александрине. Я просто не могла двинуться с места. Я думала о вас, мои дорогие усопшие, о вас, о Батисте, о маменьке Одетте. Я видела себя едущей на ваши могилы в скорбном поезде, задрапированном черным крепом, заполненном людьми в трауре, факельщиками и священниками. Я думала, что разрыдаюсь. Вероятно, так и случилось. По правде говоря, не было нужды показывать статью Александрине. Она ее, конечно, уже прочла и считает, что префект прав. Она уповала на полную модернизацию водоснабжения и полагала, что хоронить умерших за пределами города правильно. А я была слишком расстроена, чтобы ей возражать. Где похоронены ее близкие? Убеждена, что не в Париже.
Большинство парижан были скандализированы, как и я. И их недовольство еще усилилось, когда префект объявил, что кладбище Монмартр подвергнется изменениям. Для сооружения опор нового моста, который пройдет над кладбищем, должны быть перенесены десятки захоронений. Разгорелась полемика. Газеты грели на этом руки. Противники префекта не жалели яда. Фурнель[13]и Вейо[14]писали хлесткие блестящие памфлеты, которые вам, конечно, понравились бы. Разрушив дома тысяч парижан и вынудив их переехать, префект решил переместить теперь и покойников. Святотатство! Весь Париж негодовал. Все понимали, что префект вступил на опасный путь.
Последний удар был ему нанесен публикацией в газете «Фигаро» очень трогательной статьи, которая вызвала у меня слезы на глазах. У некой мадам Одуар (одна из тех дам, что пишут смело, совсем не так, как графиня де Сегюр в своих милых сказочках для детей) могила сына была на Монмартре. Арман, у нас с ней было одинаковое безмолвное горе, и ее слова навсегда врезались в мое сердце: «Господин префект, все народы, даже те, кого мы называем варварами, чтят своих мертвых».
Император не вступился за своего префекта. Ввиду такой яростной оппозиции через несколько месяцев от проекта отказались. Впервые префект превратился в мишень. Наконец-то.
* * *
Санс,[15]
23 октября 1868 года
Моя дражайшая мадам Роза!
Я никогда не сумею сполна выразить свою благодарность за вашу неоценимую поддержку. Вы единственный человек на земле, кто по-настоящему понял охватившие меня волнение и отчаяние, когда я должна была до конца осознать, что гостиница будет разрушена. Эта гостиница была частью меня самой. Я вложила душу и сердце в это здание, так же как и мой любимый супруг, пока он пребывал в нашем мире. Я вспоминаю тот день, когда я впервые увидела этот дом. Это было темное мрачное здание, притулившееся возле церкви. Уже долгие годы в нем никто не жил, и там пахло мышами и сыростью.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
