Твое лицо было пепельного цвета и покрыто синяками, губы отливали синевой, а свитер был грязным и рваным. На мгновение мне вспомнилось прошлое, когда тебя рвало от страха и мне приходилось долго вытирать тебе лицо. Ты натянул свою фуфайку поверх колен, почти до босых ног. Увидев меня, ты не встал, а только бесшумно подвинулся на ступеньке, и, поколебавшись, я села рядом. И снова твой запах захватил меня — запах дикого зверя, даже если я посажу тебя в лохань с мыльной водой, как раньше, найду ли я снова тот сладкий запах маленького ребенка, которым ты был тогда? Грязные волосы свисали по бокам твоего лица. Ты больше не смотрел на меня, твой взгляд был прикован к грязным босым ступням. Прошло время, и, когда ты наконец заговорил, по тону твоего голоса я поняла, что ты сдался. Я не знала, что случилось, но ты выбился из сил, ты был на краю пропасти, нужно было, чтобы ты совсем отчаялся, чтобы согласиться с тем, что в определенном смысле у тебя больше не было никого, кроме меня, совершенно чужого человека.
— Почему вы не вернулись? — прошептал ты. — Я думал, вы вернетесь.
— Но ведь ты не хотел, — ответила я. — Ты сказал, что больше не хочешь меня видеть. Ты меня прогнал, ты меня…
Я хотела сказать «ударил», но промолчала. Ты пожал плечами и украдкой взглянул на меня.
— Но все-таки. Все-таки я думал, что вы вернетесь. После всего того, что вы мне сказали.
Ты слегка дрожал, из носа текло, и ты вытирал его рукавом. Полуприкрыв веки, большим пальцем ты почесал шрам на щеке, глубоко вздохнул и заявил:
— Я тут подумал. Подумал, что, может, это и правда, то, что вы мне рассказали. Может, мы друг друга знали когда-то, а я просто не помню.
Наконец ты повернулся ко мне. Даже твоя борода казалась побледневшей, это была уже не светлая, а седеющая борода на лице подростка. Я замолчала и задержала дыхание, мне было страшно, что малейшая тревога снова спугнет тебя.
— Может, из-за того, что я употребляю всякую дрянь и все такое, — продолжил ты, пожимая плечами. — Еще мальчишкой я нюхал клей. Когда ходил в школу, воровал тюбики с клеем и дышал им в своей комнате по вечерам. Может, это и испортило мне память, поэтому я ничего и не помню.
Ты сделал неопределенный жест. Казалось, тебе трудно говорить, не хватает слов, или твое внимание перелетает с одного на другое, или трудно следить за ходом собственных мыслей. Потом ты поднял глаза и посмотрел мне в лицо, и я увидела твой страх, твое одиночество и едва уловимую просьбу, ту самую, которая промелькнула тогда в твоих глазах в парке, когда ты чуть было не поверил мне.
— Но, если это правда, я хочу это вспомнить. Было бы здорово иметь семью. Хотя бы сестру. Вы милая.
Вдруг ты как будто что-то вспомнил, полез в карман и вынул оттуда какой-то маленький предмет. Протянул его мне, и я увидела, что это была фигурка человечка из папье-маше, которую я потеряла в парке.
— Я нашел это на следующий день. Хотел вам его отдать. Решил, что, может, вашему парнишке будет не хватать его.
Я взяла фигурку у тебя из рук и стала внимательно рассматривать ее. Она, должно быть, долго лежала во влажной траве, мокла под дождем, потому что черты лица размылись и стали неузнаваемыми.
— Я уверен, если вы ее раскрасите, — сказал ты нерешительно, — обернете фетром и все такое. Уверен, она станет такой, как раньше.
— Да, конечно. Спасибо.
Я сунула фигурку в карман куртки. Неожиданно, отведя глаза, ты прошептал:
— Я хочу есть. Вы не могли бы дать мне что-нибудь поесть? У меня уже три дня ничего не было в желудке.
Я кивнула, но, когда собралась встать, ты схватил меня за руку.
— У меня все украли, — торопливо добавил ты. — У меня больше нет денег, больше ничего нет.
Тогда мне стало понятно выражение твоего лица, и отчаяние, и беспомощность в твоих глазах.
— Что произошло? — спросила я.
Подбородком ты указал на начало улицы, на квартал, который называли старым городом.
— Там, внизу. На следующую ночь.
— Это там ты спишь?
Тогда лукавая, таинственная улыбка появилась на твоих губах.
— А, это, — ответил ты. — Нет. Этого никто никогда не найдет. У меня хижина в лесу, но ее никто никогда не найдет. А то, что было при мне, украли — мою сумку и деньги.
— Подожди здесь. Пойду поищу тебе что-нибудь. Я скоро вернусь.
Не знаю, ждал ли ты, что я позову тебя с собой, но эта мысль внезапно пришла мне в голову: я оставила тебя на улице, как бродягу, настоящего бродягу, словно боялась твоих вшей и блох, и мое лицо залила краска.
— Мой муж и сын должны скоро вернуться, — сказала я, извиняясь. — Для первого раза я хотела бы, чтобы…
Ты понимающе кивнул, как будто тебя слишком часто оставляли снаружи, чтобы это еще могло тебя ранить.
— Разве слепой не ваш муж?
— Нет, — ответила я. — Но тот маленький мальчик мои сын.
Впервые ты с настоящей улыбкой кивнул головой, и я заметила, что один зуб у тебя выщерблен.
— Славный малыш! А мне он будет кем? Младшим братом? А, нет, он будет моим племянником.
— Я скоро вернусь, — повторила я.
И поспешила к подъезду дома. С дрожащими руками я хлопотала на кухне, боясь, что Адем с Мелихом вернутся слишком рано, без конца подходила к окну, чтобы проверить, не идут ли они и ждешь ли меня ты. Но ты все так же сидел на ступеньках, обхватив руками колени; не знаю почему, но мне хотелось постоянно смотреть на тебя, то ли я боялась, что ты снова исчезнешь, то ли хотела убедиться, что ты все еще здесь. Я второпях намазала маслом куски хлеба, сунула в пакет сыр, фрукты, печенье, затем взяла керамический горшочек, где мы хранили деньги на покупки, и высыпала его содержимое в сумку. Выходя из квартиры, я заметила гвоздики Кармина, лежащие на полу, и, не колеблясь, не представляя себе, что ты будешь с ними делать, собрала их. Мне смутно подумалось, что, может быть, гораздо больше, нежели в еде и деньгах, ты нуждался в этих нежных и хрупких розовых цветах, которые не простоят и трех дней. Я спустилась по лестнице с пакетом в одной руке и цветами в другой. Перейдя улицу, протянула тебе пакет.
— Здесь еда и немного денег, — сказала я.
Ты посмотрел внутрь с неожиданной жадностью, схватил бутерброд и впился в него зубами, откусывая огромные куски, набив рот, ты схватил еще кусок сыра. Грязными пальцами пересчитал деньги, кивая головой, и встал, чтобы уйти. В этот миг я неловко протянула тебе букет, боясь, что ты засмеешься мне в лицо, но ты некоторое время смотрел на него, не осмеливаясь взять, затем вытер ладонь о штаны и неловко взял, но не за стебли, а гораздо выше, словно никогда в жизни не держал цветов, и улыбнулся снова.
— Но ведь их же надо поставить в воду, — сказал ты, — как же я поставлю их в воду?
Я не подумала об этом, но, поразмыслив, придумала и сказала:
