— Нанес телесные повреждения несовершеннолетним двенадцати, девяти и семи лет, пытавшимся его ограбить. Две сломанные руки, одна вывихнутая челюсть, а третьего он чуть не утопил. «Пустите детей приходить ко мне»[6], — процитировала она, склонив голову набок.
— Он действовал в состоянии необходимой обороны, — вступился доктор Энтридж. — В его психологическом портрете доминируют терпимость, любовь и прощение. Агент Уоттфилд напрасно заостряет внимание на единичном случае, обусловленном обстоятельствами…
— Я просто информирую, — успокоила его представительница враждебного ведомства, закрыв колпачком авторучку.
— А что с его работой? — спросил невпопад судья Клейборн, в основном чтобы скрыть одолевшую его дремоту.
— Все улажено, — ответила Уоттфилд. — Управляющий «Дарнелл-Пула» уже послал ему письмо об увольнении. Он свободен.
Духовный наставник что-то шепнул президенту, тот посмотрел на стенные часы.
— Дальнейшие действия, доктор Энтридж?
— Мы ждем, пусть дозреет. Мой телефон у него есть, но беседовать ему придется с автоответчиком. Никакие разговоры нежелательны, пока он не проштудирует Евангелия, более того, не пропустит текст через себя.
— Почему?
— До тех пор пока в нем не проснется личность Христа или по крайней мере пока он сам в это не поверит, стихийное неприятие будет его единственной и вполне закономерной реакцией на желание видеть в нем потенциального Мессию.
— Что потом?
— Потом он встретит оппонентов и мало-помалу сам отринет неверие. Классическая схема: потеря ориентиров, попытка к бегству, сомнение, конфликтное приятие, поэтапная идентификация и воссоздание эго в силу двух факторов — внешнего противодействия и внутренней убежденности.
— А на каких критериях вы основываете гипотезу о «внутренней убежденности»?
— Это уже будет третья стадия, господин президент, — ответил за доктора Купперман, нетерпеливо притопывающий ногой под столом.
— Напомните.
— Стадия первая — знакомство; стадия вторая — откровение; стадия третья — события, заставляющие задуматься; стадия четвертая — абсолютное доказательство.
— Прекрасно.
Президент закрыл лежавшую перед ним папку, советники поднялись и гуськом потянулись к двери. В коридоре уже ждали министр финансов со своей экспертной коллегией и группа независимых экспертов Белого дома; они вошли в зал заседаний после того, как последний советник его покинул.
— Повышаете подоходный налог? — сквозь зубы осведомился духовный наставник.
— А вы готовите распятие к Пасхе? — не остался в долгу советник по связям с Уолл-стрит.
Два любимчика президента смерили друг друга взглядами, фальшиво улыбнулись и остались по разные стороны закрывшейся двери.
В конце коридора глава психологической службы ЦРУ машинально посторонился, пропуская вперед шефа оперативного отдела ФБР.
— На лестницу первыми проходят мужчины, — промурлыкала она. — Чтобы поддержать нас, случись нам оступиться.
— Это намек?
— Правило хорошего тона.
Они спустились на шесть ступенек; только тогда агент Уоттфилд сообщила, что вылетает через два часа, и добавила:
— Вы уверены насчет моей роли в третьей стадии?
— Спросите Куппермана: я, как и вы, должен придерживаться его «синопсиса».
— А на когда он запланировал четвертую?
— На завтра. Это будет суббота.
Психиатр ускорил шаг и открыл дверь желтой гостиной, где были накрыты столы для участников совещания.
— Почему именно в субботу? — спросила Ким Уоттфилд, замешкавшись на пороге.
— Перечитайте Библию, — ответил Энтридж и вошел первым.
~~~
Стоя у кровати среди зеркал, я смотрю на свое отражение в трех экземплярах. Как поверить в то, чего не может быть? Но разве можно отрицать очевидное, спорить с полусотней страниц научных доказательств? Я сделал новый анализ крови — и результат тот же. Это я и никто другой, сын савана, клон распятого: чтобы анализ перепутали два раза — так не бывает. А чтобы у кого-то другого оказалась такая же ДНК, вероятность, мне сказали, ноль целых, девять сотых процента. Допустимая погрешность для страховки.
Я глубоко вдыхаю, раскидываю руки, говорю, обращаясь к зеркалам: «Я есмь сущий» — и жду: ну-ка, произойдет что-нибудь? Ничего, я все тот же и вдобавок выгляжу дурак дураком. Поворачиваю зеркало к стене, слишком резко, дзынь! — оно разбилось.
Держу руку над раковиной и смотрю, как течет моя кровь. Кажется, вот сейчас она задымится, разъест нержавейку, продырявит трубы. Нет, ничего не происходит. Вытаскиваю осколки из пальцев, заливаю йодом. Ну и ладно, все равно я в себя не верую: у меня самая обыкновенная кровь, пусть даже ей две тысячи лет. Я что, должен открыть окно и проповедовать или прямо сейчас бежать на кладбище воскрешать мертвецов, потому что это будто бы делал пророк, из крови которого вырастили меня? И пусть даже родила меня девственница, кто сказал, что путем хитрых генетических манипуляций в мои кровяные тельца вошел Святой Дух? Нет, и эта ночь, проведенная за чтением Евангелий, ничего во мне не изменила: я не верю.
Нехорошо мне было, когда я читал. Так муторно, хоть волком вой, и горько, и обидно, и страшно местами. И главное, куда ни кинь, обман; всюду подлость, объединяющая мерзавцев-предателей и разлучающая друзей. Неизбежность. Неблагодарность. Я знаю все это. Уже знаю. Впервые в жизни открыл Библию, а все так знакомо, как если бы я читал это раньше… Будто и вправду кровь моего донора проснулась в моих жилах от рассказа о его земной жизни. Его вызывающие речи, его гнев, и сомнения, и минуты слабости, и страх смерти… Будто он передал мне свою печаль о мире, который ему не удалось изменить, о людях, до которых он не смог достучаться, о душах, которые остались глухи. Свою боль: ведь он знал с самого начала, что, сколько ни проповедуй, сколько ни твори чудес, только смертью своей сможет он добиться признания. Спасти людей. Но от чего спасти? От себялюбия, от зависти власть имущих, от ненависти из-за угла, от подлости друзей, от оголтелости толпы? Все это обрекло его на смерть и будет обрекать еще две тысячи лет наивных одиночек, честных бунтарей, доверчивых влюбленных.
Поначалу я просто представлял себя им, как в детстве Суперменом. Но где-то к середине Евангелия от Марка перестал понимать, что со мной творится. Сколько ни повторяю мысленно на каждой странице: «Во мне течет кровь этого человека», душу не греет, как грел когда-то семейный альбом Вудов, хоть я и был в их семье, как ни крути, чужим. Не чувствую я его, Иисуса, ну никак. Может, оттого, что те, которые про него писали, перевирают? То вроде до самого нутра пробирают его слова, а то вдруг его как подменяют, ничего не пойму; так, бывает, напечатают интервью с каким-нибудь чемпионом, а в нем журналисты такого понаписали, чего он сроду не говорил. А иной раз до меня почему-то лучше доходит: как будто смотрю фильм без перевода и улавливаю смысл за мгновение до того, как прочту искажающие его субтитры.
