Томас знал, о чем говорит Тормод. Жизнь полна такой бессмысленной, пустой болтовни. Важно говорить, а о чем — это уж дело десятое. Могла ли Мина и в самом деле не догадываться, что меньше чем через час простится с жизнью? Неужели решение пришло как гром среди ясного неба? Ни надвигающихся черных туч, ни сверкающих вдалеке молний, ни растущего чувства подавленности?.. С убийствами дело обстоит иначе. Даже у сумасшедшего есть причины для убийства: безумие нарастает постепенно, как весна растапливает зимние снега, — а потом вдруг один лишний галлон, и плотины срывает с дикой, разрушительной силой.
Но Питт видел смерть от рук безумцев; они не пользуются ядом и уж точно не станут травить отдыхающую в собственной гостиной женщину. Если это убийство, то совершено оно было в здравом уме, и за ним стоит основательная, логичная причина.
— Я тут подумал, — сказал он вслух, возвращаясь к теме разговора, — быть может, миссис Спенсер-Браун что-то тревожило и она хотела поделиться с вами этой тревогой, но, когда пришло время выразить ее на словах, обнаружила, что не в состоянии это сделать? Возможно, она говорила только о пустяках именно по этой причине?
Тормод, казалось, задумался. Глаза его, пока он копался в памяти, сделались отрешенными.
— Не знаю… Лично я в это не верю, — наконец ответил он. — Она была такой, как всегда, то есть в ней не чувствовалось никакой нервозности или рассеянности, как могло бы быть, если бы она искала возможности поговорить о чем-то другом.
— Но вы же сами сказали, что слушали лишь вполуха, — напомнил Питт.
Тормод улыбнулся, состроив комичную мину.
— Ну, — он развел руками, — кто же прислушивается к каждому слову женской болтовни? Говоря по правде, я намеревался выйти, но в последнюю минуту планы пришлось отложить, не то меня вообще даже не было бы дома. Приходится соблюдать приличия, но, помилуйте, могло ли меня интересовать, какого цвета платье леди Такая-то надевала на бал или что миссис Такая-то сказала на суаре? Это женские дела. Я просто не почувствовал ничего особенного. Не услышал перемены в тоне, не уловил никакого беспокойства — вот что я имею в виду.
Томас мог лишь посочувствовать. Сохранять любезность в такой ситуации нелегко, тут требуется твердая дисциплина. Только твердо внушаемое с детства — няней, потом наставниками и частной школой — понимание того, что хорошие манеры превыше всего, позволяло Тормоду играть требуемую роль с несомненным изяществом. В то же время Питт не преминул воспользоваться открывшейся благодаря этому возможностью.
— Тогда, быть может, ваша сестра могла что-то заметить, услышать какой-то нюанс, понять который способна лишь женщина? — быстро спросил он.
В ответ на подобное предположение Тормод слегка поднял брови и заколебался.
— Мне бы не хотелось, чтобы вы беспокоили ее, инспектор, — медленно проговорил он. — Эта смерть стала для нее тяжелым потрясением. Вообще-то я на некоторое время увожу ее с Рутленд-плейс, чтобы дать возможность прийти в себя. Ассоциации крайне неприятные. Мы с сестрой сироты. Смерть тяжело ударила по нам в прошлом, и, боюсь, Элоиза до сих пор еще не вполне оправилась. Полагаю, Мина могла поведать ей что-то в тот день. Я присутствовал не все время. Возможно, Элоиза считает, что должна была понять ту глубину отчаяния, в котором пребывала бедная женщина, и что-то предпринять, — и это еще больше ее удручает. Хотя, по правде сказать, если кто-то намерен лишить себя жизни, предотвратить это невозможно — только отложить неизбежный момент.
Лицо его просветлело.
— Вот что я вам скажу: я спрошу Элоизу. Она расскажет мне, если что-то знает, а уж я передам вам, если это имеет какое-то отношение к смерти Мины. Согласны? Уверен, вы не хотели бы никого расстраивать без крайней необходимости.
Питт попал в сложное положение. Он хорошо помнил бледные, потрясенные лица людей, сталкивавшихся со смертью, особенно внезапной и насильственной. Эти лица возвращались к нему всякий раз, когда такое случалось вновь: удивление, боль, медленное осознание, что от правды не уйти, когда проходит первый шок, а реальность остается, как усиливающийся холод, пробирая все глубже и глубже.
Но он не мог позволить Тормоду Лагарду делать выводы за себя.
— Нет, боюсь, так не пойдет.
Томас заметил, как омрачилось лицо Тормода, как плотно сомкнулись его губы и заледенели глаза.
— Я совсем не против, чтобы вы присутствовали, — продолжал Питт, не меняя ни выражения лица, ни тона и сохраняя легкую улыбку. — Если предпочитаете спрашивать у нее сами, милости прошу. Я понимаю, как вам не хочется, чтобы сестре досаждали или напоминали о другой трагедии. Но поскольку мне известны такие факты о смерти миссис Спенсер-Браун, которые неизвестны вам, я должен услышать ответы мисс Лагард лично, а не в вашем толковании с самыми лучшими намерениями.
Тормод встретился с ним удивленным взглядом и даже задержал его на несколько мгновений, потом сделал шаг назад и протянул руку к сонетке.
— Пожалуйста, Бивен, попросите мисс Лагард прийти в утреннюю комнату, — сказал он появившемуся дворецкому.
— Спасибо, — поблагодарил Питт, признательный за уступку.
Вместо ответа Тормод отвернулся и устремил взгляд в окно, на серый моросящий дождь, от которого начинал меркнуть день и расплывались очертания домов напротив. С кончиков лавровых листьев свисали блестящие капли.
Элоиза пришла — бледная, но прекрасно владеющая собой. Кутаясь в шаль, она открыто посмотрела на Томаса.
Как только дверь открылась, Тормод устремился к ней и обнял за плечи.
— Элоиза, дорогая, инспектор Питт должен задать тебе несколько вопросов о бедняжке Мине. Уверен, ты понимаешь, что, раз мы последние, кто видел ее, он полагает, что нам может быть известно что-то о ее душевном состоянии перед смертью.
— Конечно, — сдержанно отозвалась Элоиза и, опустившись на диван, устремила на Питта спокойный взгляд. Лишь слабый вежливый интерес отразился на ее лице. Реальность смерти была, по-видимому, сильнее любопытства.
— Не надо бояться, — мягко сказал ей Тормод.
— Бояться? — Она как будто удивилась. — Я не боюсь. — Подняла голову. — Но не думаю, что могу рассказать вам что-то полезное.
Тормод предостерегающе посмотрел на инспектора, потом снова перевел взгляд на сестру.
— Ты помнишь, я оставлял вас ненадолго? — спросил он так мягко, будто подбадривал ребенка. — До тех пор вы болтали о всяких пустяках — мода, последние слухи… Не доверила ли она тебе какую-нибудь тайну, пока вы были одни? Сердечные дела? Любовь или страх? Быть может, она кем-то увлеклась?
Рот Элоизы дернулся в подобии улыбки.
— Если ты имеешь в виду, не влюбилась ли Мина в кого-то на стороне, — проговорила она безо всякого выражения, — то у меня нет причин так думать. Во всяком случае, со мной она точно об этом не говорила — ни тогда, ни когда-то еще. Я вообще не уверена, что она верила в романтическую любовь. Мина верила в страсти — похоть, жалость и одиночество, — но это совсем другое, это ведь не любовь. Они проходят, когда похоть удовлетворяется, потребность в жалости отпадает, а от одиночества устаешь. Но все это не любовь.
