никогда не было собственной комнаты.
Через окно были видны часовая башня и глицинии, а дальше, за крышами и колокольнями, – большой водопад, образующий мерцающую завесу над Замковой горой. Я просидела там весь день, слушая, как внизу суетятся ученики и чайки ссорятся на черепице. Я любовалась этим видом до самого вечера, пока не взошла луна, сделав небо черным, колокольни – серыми, а водопад – белым.
Только тогда я почувствовала, что готова по-настоящему открыть для себя лицей. В этот час он должен был пустовать. По крайней мере, я не столкнусь с кем-нибудь, кто посмеется над моим внешним видом или запахом: я все еще задавалась вопросом, воняет ли моя одежда козлом.
Луна светила достаточно ярко, чтобы обойтись без лампы. Я накинула на плечи шерстяной шарф и на цыпочках пошла по коридору.
Я тенью скользила по проходам, спускалась по большой деревянной лестнице, которая скрипела под ногами, заглядывала через окна в кабинеты. Следы стертого мела на черных досках напоминали волны на японских гравюрах. Десятки столов, выстроившись на паркете, мудро ждали утра, как лодки, пришвартованные на ночь.
Я пересекла внутренний двор, огражденный арками, увитыми глицинией, – и подскочила от неожиданности. Заложив руки под голову, на газоне лежал и смотрел в небо молодой человек. Увидев, как он одет, я расслабилась. Юноша словно сошел с фотографии начала века. Призрак рассеянно махнул мне рукой и вернулся к созерцанию звезд.
Напротив, у подножия башни, была дверь, которая вела на черную лестницу. Я поднималась молча, касаясь ладонями прохладных стен. Наверху я оказалась в комнате, при взгляде на которую мое сердце забилось быстрее. Я никогда не видела раньше, но сразу узнала ее. В школе Бегума мне рассказывали о ее необыкновенных тайнах.
Библиотека.
Не буду тебе объяснять, что такое библиотека. Для тебя это очевидно. Но надо помнить, откуда я пришла. Надо представлять, что можно нафантазировать, от чего содрогнуться, впервые оказавшись между полками шитых и клееных книг в обтянутых тканью и кожей переплетах и мягких обложках, которые в этот час серы от лунного света, переполнены неизвестными призраками и насыщают воздух ароматом ванильного табака.
Я перешагнула через шнур, висевший между двумя полками. С той стороны библиотеки книги выглядели еще мудрее, еще старше. Каждый том в кожаном переплете имел позолоченный корешок с изображением заварочного чайника.
– Тебе никто не объяснял, что ночь для сна?
Я шарахнулась так, что ударилась об угол чего-то. Потом на боку несколько недель был вот такой синяк.
Передо мной стояла женщина, уперев руки в бедра. Первое, что меня поразило, – сами бедра. Они едва проходили между стеллажами. Я удивилась, как могла не услышать ее приближения. Второе – волосы. Точнее, их отсутствие. Ее гладкий череп покрывала татуировка в виде локонов – позже я поняла, что это завитки дыма, который поднимался из чайника, изображенного на затылке. Я, каждую субботу подкрашивающая свои стремительно отраставшие белые волосы, была почти шокирована тем, что кто-то может с таким апломбом избавиться от шевелюры.
И сказала себе: «Эта женщина неопрятна». Впрочем, нет, я не выразила ощущение словами. Помнишь, как бывает, когда узнаёшь чье-то лицо. Что-то внутри тебя реагирует быстрее, чем ты сам, словно разогнавшийся расклейщик этикеток, который шлепает ярлыки на лбы людям раньше, чем успеет их хорошенько рассмотреть. Я с самого детства подстраивала свои жесты, голос и прическу так, чтобы получать от каждого встречного бумажку с надписью «Одобряю». А этой женщине, очевидно, было все равно, какие имена наклеят ей на лоб.
И мне это показалось отвратительным.
Она куталась в шаль, как все библиотекари. В мочках ушей красовались большие золотые серьги. Она носила круглые очки, которые поднимались на лоб и спускались до середины щек.
– И даже этот толстый-претолстый шнур не намекнул тебе, что лучше остаться по другую сторону?
Она спрашивала не сердито, а скорее с любопытством, как будто действительно хотела услышать ответ. Именно поэтому я ответила:
– Нет.
Ведь мне никогда никто не запрещал выходить или входить в любое время. Какое дело было моей матери до того, находилось ли мое тело по одну сторону стены овчарни или по другую? А моему учителю – буду ли я, читая, сидеть на своей скамейке или на траве в горах? Я даже представить не могла, что меня могут заставить где-то находиться или откуда-то уйти. Если бы мне запретили иметь ногти, которые отрастают, это произвело бы на меня схожее впечатление. Видишь, какой наивной я была.
Она посмотрела сквозь свои огромные очки. Я боялась, что библиотекарша меня накажет или отпустит замечание насчет моего вида – взъерошенная, в ночной одежде, – но она смотрела только мне в глаза. А на пижаму даже не взглянула. Видимо, пришла к выводу, что я не понимаю, в чем суть моего преступления, потому что медленно кивнула и пошла в конец комнаты. Толкнула один из книжных шкафов, который открылся, как дверь. За ним были каменные ступени. Затем снова повернулась ко мне:
– Не стой там, как статуэтка святого, пойдем.
Я поспешила за ней по винтовой лестнице, настолько узкой, что приходилось подниматься боком.
Наверху она предложила мне сесть. Я пристроилась на краю подушки и огляделась. Квадратная комната была крошечной, но казалась очень высокой. В ней едва помещалось кресло, на котором я сидела, и еще одно – огромное, обтянутое мятой кожей, – а между ними стоял круглый столик. Далеко над нами, заменяя потолок, вращались и лязгали в тени сотни шестеренок.
Библиотекарь на мгновение скрылась за какой-то дверцей, а затем вернулась с чайником и серебряным подносом. На нем стоял чайный сервиз, такой же, какой был у меня в детстве, но в натуральную величину. Она расставила посуду на столике. Потом вдруг свистнула, подобно экзотической птице, и хлопнула в ладоши, глядя вверх. «Просто сумасшедшая, – подумала я. – Повезло же мне посреди ночи напороться на старуху, у которой не все дома». Она была совсем нестарой – ей едва ли исполнилось тридцать пять, – но, когда тебе всего пятнадцать, тот, кто старше на двадцать лет, кажется развалиной.
Спустя три секунды ей в руки упал заварочный чайник. Да, упал сверху, как голубиный помет, раз – и прямо в руки. Я подняла глаза. И только тогда заметила, что вдоль всех стен, вплоть до самого часового механизма, который терялся в темноте, спали десятки чайников всех форм и цветов, каждый на своей маленькой полочке. Можно было подумать, что это музей чайников, посетители которого летают или ходят по перегородкам.
– Этим маленьким дикарям нужно угодить, – произнесла она улыбаясь. – Когда знаешь, как их приручить, становится проще.
Легко сказать. В последующие месяцы я пыталась. Я провела много ночей, щелкая пальцами и языком, свистя, гудя и щебеча, протянув руки, как блаженный из рождественского вертепа, на случай, если какой-нибудь чайник все же снизойдет до меня. Ничего. Ни один из предметов не послушался. Чайники Марин меня так и не полюбили. Да и мои, если уж на то пошло, не любили меня много лет.
Тот, который только что откликнулся на ее зов, напоминал шею лебедя. Ручка позолочена, остальная поверхность белая. Мадам налила туда немного кипящей воды, высыпала содержимое блюдца, вылила остальной кипяток и положила обе руки на фарфор. Она дышала с закрытыми глазами в течение времени, которое показалось мне бесконечным – стук шестеренок наверху, пар из носика, ее медленные вздохи, – но которое, как я вскоре узнала, точно соответствовало времени заваривания чая тамарекуча, что она готовила для меня. Затем библиотекарша приоткрыла веки и сказала, разливая напиток, который пах мандаринами:
– Ты оттуда. Из долины странных вещей.
Я опустила глаза. Наверное, она почуяла, что от меня все еще пахнет пастушкой.
– Я не говорю, что ты просто родилась там, – продолжала библиотекарша, ставя чайник на место. – Я хочу сказать, что ты оттуда, как и камни с вырезанными рисунками, спирали в скалах и бури, которые они порождают. Ты несешь с собой это место, которое открывает двери между живыми и мертвыми. Твои предки это знали – те, кто проходил через эту долину в самом начале
