тому, что показывают в кино и музейных экспозициях, частично срезалась бородка, а верхняя часть пера обрезалась: длинное перо мешало бы, утыкаясь в лицо. Перья сначала обезжиривались в горячей золе (птичьи перья потому и не намокают в воде, что птица, постоянно перебирая их клювом, смазывает жиром из особой железы в гузке), а затем, после удаления кончика, из трубочки вытаскивали тонкую пленку, выстилающую внутренность пера. В таком виде перья связками поступали в продажу. Каждый пишущий чинил себе перо по вкусу особым острым перочинным ножичком, напоминающим миниатюрную финку. Перо накосо срезалось, в нем делался небольшой продольный разрез, а затем нажимом на ногте большого пальца оно раскалывалось на нужную длину, после чего на том же ногте обрезался микроскопический кончик. С появлением деревянных ручек-вставочек короткие гусиные перья вставляли в них для удобства работы. Стальные же перья появились в 40-х гг. XIX в. сначала в Англии, откуда они ввозились в Россию, а вскоре были открыты фабрики стальных перьев в Риге и Москве.
Так что совсем недаром в некоторых крупных департаментах особо умелые канцеляристы годами занимались только очинкой перьев для начальства. Впрочем, были по канцеляриям и иные немаловажные занятия. Юный чиновник Иностранной коллегии записал в дневнике: «Потом рекомендовался экспедитору М. В. Веньяминову, предоброму и очень живому старику, который более сорока лет занимается одним и тем же: изготовлением кувертов для отправляемых бумаг и запечатыванием их. Эти куверты делает он мастерски, без ножниц, по принятому в коллегии обычаю и поставляет в том свою славу. «Вот, батюшка, – сказал он мне, – милости-ко просим к нам: выучим тебя делать кувертики, выучим на славу» (66, II, с. 38).
У закаленных в канцелярских битвах секретарей и столоначальников или повытчиков, как их называли по старинке (повытье – подразделение старинного приказа), напротив, ценилось знание законов и циркуляров да умение при необходимости так составить бумагу, чтобы в ней сам черт сломал голову. За десятилетия, прошедшие со времени принятия Соборного уложения 1649 г., в канцеляриях осели тысячи нормативных актов, часто забытых и полузабытых, нередко противоречащих друг другу. Неоднократные попытки составления нового уложения (Екатерина II в начале царствования даже создала специальную Уложенную комиссию из депутатов, избранных от всех сословий, кроме помещичьих крестьян) увенчались успехом только в 1832 г., когда под руководством М. М. Сперанского сперва были приведены в известность все законы, начиная от Уложения Алексея Михайловича, и напечатано первое Полное собрание законов Российской Империи (1830 г.), а затем вышел и пятнадцатитомный Свод законов, куда вошло только действующее законодательство. Дотоле же чиновникам приходилось полагаться только на канцелярских крыс, способных извлечь из памяти подходящий закон и воспользоваться им нужным образом. Потому секретари, подбиравшие подходящие законы, и пользовались таким успехом у просителей, что могли выбрать нужный закон и умело им воспользоваться. Как же тут было не расцвести взяточничеству?
О «важности» умения писать бумаги архисложно вспоминал известный в свое время мемуарист Ф. Ф. Торнау, офицер, которому доводилось служить и в строю, и в штабах. «Служебные бумаги, писанные педяшевским слогом, бывали нередкостью по военному ведомству; в палатах, и особенно в уездных и земских судах, писать иначе считалось тогда противным заветным изворотам таинственности, в которую облекалось гражданское делопроизводство. Да и не для чего было выражаться более понятным слогом: ведь бумаги писались в то время по присутственным местам не для уяснения, а для искажения правды, из чего для дельцов благодатной старины проистекала немалая польза, которую умницы старались хранить про себя, воздерживаясь между прочим в делоизложении, если возможно было, от траты смысл разъясняющих точек и запятых. Даже в министерствах, в которых служили действительно способные люди, чиновник, обладавший плодовитым пером, т. е. умевший нанизывать слова и растягивать фразы, не придавая им положительного смысла, высоко ценился в служебном кругу». Торнау приводит анекдотический случай в штабе фельдмаршала Паскевича, когда в присланном майором Педяшем донесении писалось: «Ахалцих турками взят», затем следовало полторы страницы описаний состава турецких войск, распоряжений для защиты крепости, и лишь на оборотной стороне листа находилась вторая запятая и окончание фразы; «во блокаду. О чем Вашему Сиятельству…» и т. д. Крепость была взята турками в блокаду, блокирована, главнокомандующий же, только взглянув на начало донесения, решил, что крепость пала, и воздвиг на подчиненных целую бурю. Этот случай приведен Торнау для того, чтобы пояснить, «как хитро была сплетена прежняя фразеология, какие тонкие оттенки следовало соблюдать в сношениях с равными, с зависимыми и независимыми ведомствами, с младшими, высокими и высшими лицами и какие разнообразные формы были установлены на основании этих отношений, для вступления, изложения и заключения в каждой бумаге. От беспрестанного повторения титулов и от выражений преданности и подчиненности рябило в глазах; настоящий смысл дела утопал в потоке исковерканных фраз» (179, с. 187–190).
Конечно, определенный смысл в этом был: существовал принцип «чин чина почитай» и установленные формы вежливости даже при неприятной бумаге смягчали ее содержание. И все же… В подтверждение приведем очень ясную бумагу, написанную начальником подчиненному. «Милостивый государь Александр Александрович! По случаю представленных мне Вашим превосходительством донесений от г. полковника Волкова, что в Харькове ходят по рукам разные нелепые сочинения, я хотя и должен заключить по самим заглавиям оных, что они те самые, по которым производилось следствие и коих сочинители открыты, но при всем том покорнейше Вас просить предписать полковнику Волкову стараться удостовериться, точно ли сии сочинения продолжают ходить по рукам, и в таком случае доставить мне списки оных с извещением, от кого получено.
С совершенным почтением честь имею быть Вашего превосходительства покорнейший слуга
А. Бенкендорф».
Каковы затейники?
Так что чиновничье бумагомарание было делом многотрудным.
Что же касается «вышнего» начальства, то в нем ценилось одно: благодушие и… глупость. Благодушным и глупым, некомпетентным начальником какой-нибудь секретарь или правитель дел мог вертеть, как хотел, запутывая текст бумаги и добиваясь нужного решения.
Красноречивую и детальную панораму нравов в саратовских присутственных местах первой половины XIX в. рисует некто К. И. Попов. «Губернское правление в то время было наказание Божие. В нем, исключая присутствующих (т. е. членов присутствия, высших чиновников. – Л. Б.) и секретарей, были все люди нетрезвые, с предосудительными наклонностями и характерами. К должности приходили в небрежном виде, в дырявых замазанных сюртуках, с голыми локтями, часто летом в валяных сапогах. Канцелярские камеры содержались весьма неопрятно: столы грязные, неокрашенные, все изрезанные, запачканные чернилами; сидели не на стульях, а на каких-то треножных скамейках, чего теперь нельзя видеть и в сельских управлениях. Со служащими старшие обращались деспотично, точно как помещики с своими крепостными, ругали их неприличными словами, а иногда задавали трепку. Никто на это не обращал внимания… Хотя из служащих в нем были умные и талантливые от природы люди, но судьбою утопленные в
