его, и светлый смех его в ответ на материнскую улыбку. Бог есть всё – и мы можем стать всем, если воспоследуем за Христом путем средним, единственно верным.
Признаюсь, на своем веку я повидал много блажных и скудоумных, но здесь закоренелость во грехе была столь велика, что первые мгновения я не нашел нужных слов для вразумления. Цвела черемуха, а раб Божий Илья стоял на коленях и говорил, что ему осталось всего ничего, чтобы стать Богом.
4
Развелись мы с этим гражданином ровно семь лет назад. Причины самые обыкновенные. Не любила я его. Да и как возможно любить человека с таким переменчивым характером? Безотцовщина глубоко сказалась на его воспитании, вот он и потерял свой характер, если он у него вообще был.
До замужества он меня тем и привлекал, что был взбалмошным. Допускаю, что это было связано с неостывшими чувствами. Ведь как бывает? Мил тебе человек до самых печенок, а окружающим кажется, что он распоследний человек на свете, хуже Адама. Или, наоборот, собирается целый синклит из подруг и превозносит какого-нибудь нашего общего друга, а он тебе представляется хануриком – и что с того, если у него два высших образования или отец его работает в комитете? Тебе от этого ни холодно ни жарко.
Конец девяностых, русская хтонь вырывалась из всех щелей: из черепных коробок, из-под капотов сожженных машин, из-под щитков вставших колом трамваев, а он, вросший будто бы в позапрошлый век, несет в охапке куст роз, купленный на учебные деньги, и, склонившись над моим ухом, неточным языком читает Пушкина и говорит, что обожает весну и осень, особенно дни, в которые они похожи друг на друга, потому что крайние времена года скучны, они вообще ничего не значат, всякая крайность – она от лукавого, что вот он это разгадал и собирается быть счастливым, получать на рабочем месте столько, сколько требуется для жизни, – и ни копейкой больше, родить пару здоровых карапузов – и ни единым ребенком больше, любить свою жену… «Средней любовью?» – спросила я тогда его, скорее чтобы уязвить, он рассмеялся и вбежал на трамвайную подножку средней двери и закричал, что он вскрыл тайну мироздания, что она вот под его яремной веной, в колыхании его пальцев, а потом… какая же я была дура, что поверила ему. Свадьба во второсортном кабаке, свекровка, расплывшаяся от довольства, эдакая матрона юрьевна, руки у нее дебелые были, над локтями плоть тряслась всякий раз, как она говорила тост, отец его отсутствовал, а моя мать, наряжая в то утро меня перед зеркалом, расплакалась и сказала: «Какая ты у меня красавица, Татьяна, и какому ничтожеству я тебя отдаю. В нем же нет ничего, кроме ничтожества».
Разбитые венчиком бутылки, пьяная драка дядей по отцовой стороне, одного из которых я видела впервые, а другого – в последний раз. Милицейская буханка. Заломы рук, умащивание и залещивание людей власти – он умел разговаривать с сотрудниками ДПС так, что мы всегда избегали штрафов. Удивительное свойство у человека! Я к тому говорю, что фамилия его была Иванов. Инициалы – три И. Понимаете? А вы его всюду называете Карлицким И. И. Да может быть, он от вас и бегает целый месяц, что живет под своей первой фамилией.
Жизнь с ним была с привкусом нужды. То есть поначалу это и была самая настоящая нужда, но по мере лет мы стали богатеть. Родился сперва Георгий, затем Виктор… казалось, все идет так, как должно идти. Я часто по ночам, просыпаясь понянчить детей, смотрела в свое прошлое и не узнавала себя, как будто воспоминания мне подменили, видела как будто бы свои мысли, чувствования, но в том-то и дело, что ничего по отношению к ним не ощущала. Кинолента. Посмотреть и забыть. Иногда я успокаивала младшего, а потом вдруг ловила себя на мысли, что ребенок-то это не мой и жизнь – не моя, а часть какого-то общего дурного замысла, которому причастен этот человек – мой муж. Слава богу, бывший муж.
Все расстроилось со смерти Георгия. Он учился в пятом классе, и однажды, вернувшись домой из художественной школы (я научилась рисовать уже после рождения Виктора, а когда отпуск декретный вышел, я уже не стала возвращаться на прежнюю свою должность и устроилась преподавать живопись), я нашла сына на стуле в спальне бездыханным, запутавшимся в веревках, привязанных к ручке двери. Красное, свиное лицо. Его даже в школе дразнили свинкой. Потом я уже узнала, что у него была несчастная любовь, в пятом-то классе, что девочка, в которую он был влюблен, не отвечала ему взаимностью, напротив, распространила по классу письма, которые он ей писал. Впоследствии они оказались у меня, в них не было ничего необыкновенного для мальчика тех лет. Она насмехалась над ним, унижала. Словом, это она убила Георгия. Вы меня спрашивали о причинах убийства, так вот они – причины, засевшие глубоко в нас: непережитые обиды, нечаянные унижения, скачки гордынь.
Родители не должны переживать своих детей. Хотя бы потому, что это делает смерть непобедимой. А если остается в живых один ребенок, значит, ему становится невмоготу вынести бремя любви, которое возлагает на него мать. Об этом часто забывают, когда говорят о любви: кажется, это что-то радостное и весеннее. Нет. Иная любовь тяжелее самой черной ненависти.
Я не буду распространяться о горе, которое сковало меня на целый год. Любая пища казалась мне пресной, меня приходилось насильно поить. А этому гражданину было хоть бы хны. Знаете, что он сказал на сорок дней по смерти Георгия? «Статистически с меня все взятки гладки, я родил ровно полтора человека». Представляете? Я своим ушам не поверила, и, если бы могла соображать тогда, я бы накинулась на него и расцарапала бы все глаза. Все тысячи его глаз.
В стакане, стоявшем у его портрета, была налита газировка с эстрагоном. Он ее обожал, и затяжное печенье. Глаза соловьиные. Мне казалось, когда я смотрела на него, что он наблюдает за мной и каждый шаг мой сопровождает поворотами зрачков. Все кричало в доме от него. Каждый предмет, каждая его вещь. Вот водолазка, которую я относила со слезами в помойное место и представляла, как ее раздирают беспризорные дети или, что хуже, какой-нибудь бездомный обращает ее в носовой платок, сморкается в него. И тело его вскрывали. Сыночек ты мой! Зачем мучили маленького мальчика, зачем полосовали? И каждую ночь он являлся мне и спрашивал: «Мама, а что с моими тетрадками? Мама, а где моя водолазка? Мама, а что, если не сдам четвертные работы, я останусь на второй год?» Останешься, сынок, ты уже остался на второй год, на вторую жизнь вперед.
Незадолго до годовщины я поехала к родителям вместе с Виктором. Он рос шаловливым, а по смерти Георгия и вовсе распоясался, и отца – такое ощущение – любил больше, чем меня, потому что тот смотрел на его проделки сквозь пальцы. Этот гражданин остался дома один. В такси я вспомнила, что дедушка просил меня захватить передвижной пылесос, это выпало у меня из памяти напрочь. Я попросила водителя развернуться, а когда вошла домой, увидела, как, нахлобучив парик на голову и изокрасившись под путану, Иванов собственной персоной стоит перед зеркалом и крутит задом. Хорошо, что младший остался в машине. Конечно, он пробовал это объяснить тем, что он должен стать всеми и всем, без всякого сопричисления, равно и мужчина и женщина, как прорицатель Тиресий три тысячи лет назад, воплотиться и развоплотиться, всякая плоть заслуживает того, чтобы ею стать: будь то плоть путаны, будь то плоть идущего под нож скота. Это его призвание. И тысячи ликов, которые он принимал, и мириады, которые он еще примет, служат ему не просто оправданием, а обещанием жизни вечной. Его не поймать в середине стада, смерти предстоит выкосить всякого человека, прежде чем она доберется до середины, а там, в средоточии всего человечества, возвышается он, потерявший свое лицо, изокрасившийся под женщину легкого поведения,
