фанатика славянофильской традиции». Вступив в должность, этот умный, энергичный дипломат начал усиленно побуждать Белград к занятию более жесткой позиции в отношении Вены. В этом Гартвиг столь усердствовал, что порой выходил за рамки инструкций, поступавших из Санкт-Петербурга[269].
Ложь и подлог
Кризис вокруг аннексии еще сильнее ухудшил отношения Вены с Белградом. Как часто бывало, ситуацию осложняли внутренние политические трудности дуалистической монархии. Несколько лет австро-венгерские власти следили за деятельностью сербско-хорватской коалиции, политической фракции, возникшей в 1905 году в региональном сейме управляемой из Венгрии провинции Хорватии-Славонии, в ее столице Аграме (ныне – Загреб). После парламентских выборов 1906 года коалиция установила контроль над администрацией Аграма, приняла «югославскую» повестку, означавшую более тесное сплочение южнославянских народов в рамках империи, и начала долгую борьбу с мадьярскими властями по таким щекотливым вопросам, как требование владения венгерским языком для всех служащих государственных железных дорог. В самом существовании сербско-хорватской коалиции не было ничего подозрительно необычного; австрийцев беспокоило то, что часть депутатов – или даже вся фракция – могла оказаться «троянским конем», действующим в интересах Белграда[270].
В ходе кризиса 1908–1909 годов эти опасения усилились до степени паранойи. В марте 1909 года, когда Россия отступила в разгоревшейся было конфронтации из-за Боснии, администрация Габсбургов решила предпринять на удивление бездарную судебную атаку на сербско-хорватскую коалицию. Свыше пятидесяти депутатов (в основном сербских активистов) были обвинены в государственной измене, а именно в заговоре с целью отделения южнославянских земель от Австро-Венгрии и присоединения их к Сербии. Примерно в это же время в Вене историк и писатель д-р Генрих Фридъюнг опубликовал в Neue Freie Presse статью, в которой обвинил трех видных членов коалиции в получении субсидий из Белграда в обмен на подрывную деятельность в интересах Сербии. Фридъюнг утверждал, что ему показали конфиденциальные правительственные документы, бесспорно доказывавшие истинность этих обвинений.
Процесс по делу о государственной измене в Аграме тянулся с 3 марта до 5 ноября 1909 года и быстро обернулся для правительства катастрофической потерей лица. Суд заслушал 276 свидетелей обвинения, но ни одного свидетеля защиты. Все вынесенные в Аграме обвинительные приговоры (числом 31) были отменены апелляционным судом в Вене. Одновременно против Фридъюнга и газеты Reichspost, опубликовавшей его обвинения, начались процессы по делу о клевете, выявившие целый ряд махинаций. «Секретные документы», на которых почтенный историк строил свои обвинения, оказались фальшивкой, которую австрийскому представительству в Белграде передал сербский двойной агент с сомнительной репутацией, после чего эти документы, в свою очередь, были переданы Фридъюнгу министерством иностранных дел Австро-Венгрии. Незадачливый историк, чьей солидной академической репутацией столь постыдно злоупотребили, принес извинения и снял все обвинения. Однако Томаш Масарик, стойкий защитник обвиняемых и активный сторонник чешской национальной идеи, продолжил заниматься этим вопросом, выискивая везде и всюду (в том числе в Белграде) новые доказательства и на всех публичных форумах утверждая, что австрийский посол в Сербии по поручению графа Эренталя сознательно фальсифицировал документы[271].
Маловероятно, чтобы австрийские власти с самого начала были в курсе, что документы были фальшивкой. Возможно, нервозность породила непреодолимое желание поверить в существование того, чего австрийцы так опасались. Так или иначе, судебные процессы в Аграме против сербско-хорватской коалиции и обвинения в адрес Фридъюнга надолго и всерьез ухудшили отношения между Веной и Белградом. Особенно скверно было то, что в эпицентре скандала вскоре оказался граф Янош-Иоганн фон Форгач, австрийский представитель в Сербии. Для дипломатических отношений между двумя странами этот факт имел далеко идущие последствия. В 1910–1911 годы Масарик искал и находил все новые и все более скандальные «разоблачения» коварства Габсбургов (не все из которых, впрочем, были достоверными). Сербская пресса злорадствовала, звучали громкие требования выслать графа Форгача из Белграда[272]. И хотя Форгачу давно надоела его миссия в Белграде, он решительно (и, вероятно, искренне) отвергал все обвинения. Все это время Эренталь, сам подвергавшийся нападкам, не решался сменить ненавистного сербам посланника, поскольку это можно было бы истолковать как признание австрийцами заведомого подлога. «Мне эта ситуация не нравится, – писал Форгач в ноябре 1910 года в частном письме одному из дипломатических начальников в Вене, – однако я переживу бурю в белградских газетах, как пережил уже многое другое, если только правительство будет вести себя хоть сколько-нибудь прилично»[273].
Особенно возмущало Форгача настойчивое участие в его дискредитации некоторых высокопоставленных сербских чиновников, в первую очередь – Мирослава Спалайковича, начальника одного из отделов министерства иностранных дел. Спалайкович снабжал Масарика доказательствами вины австрийского правительства; во время процесса над Фридъюнгом он выступал в качестве эксперта – свидетеля со стороны сербско-хорватской коалиции. Сыграв свою роль в разоблачении фальшивых документов, Спалайкович этим не ограничился – и заявил, что Форгач передал их Фридъюнгу намеренно, надеясь сфабриковать обвинения против сербско-хорватской коалиции. По свидетельству Фреденбурга, посланника Нидерландов в Белграде, зимой 1910–1911 годов Спалайкович не прекращал сеять в дипломатическом сообществе подозрения в отношении австрийского представителя[274]. Что было еще хуже, Спалайковича с супругой регулярно встречали в компании Гартвига, нового российского посланника. Поговаривали, что они буквально днюют и ночуют в российской миссии[275]. Спалайкович стал «кошмаром» Форгача, звавшего его «смертельным врагом империи»; отношения между австрийским дипломатом и сербским чиновником после обмена резкими заявлениями были окончательно испорчены, и в апреле 1911 года Форгач посоветовал всем сотрудникам имперского представительства в Белграде избегать любых контактов со Спалайковичем. «Этот вечно взвинченный господин, – докладывал он Эренталю, – отчасти не в своем уме. После аннексии [Боснии и Герцеговины] его ненависть к [Австро-Венгерской] монархии сделалась едва ли не психическим заболеванием»[276].
Положение Форгача в Белграде стало совершенно нетерпимым, и летом 1911 года он был отозван. Однако вернемся еще раз к скандалу вокруг судебных дел против сербско-хорватской коалиции, против историка Фридъюнга и его отголоскам в столице Сербии, поскольку в нем замешаны люди, которые еще сыграют заметную роль в событиях 1914 года. Мирослав Спалайкович, высокопоставленный чиновник дипломатического ведомства, давно интересовался Боснией и Герцеговиной (его супруга была боснийкой). В 1897 году в Парижском университете он защитил докторскую диссертацию, где утверждал, что провинции, находившиеся под османским сюзеренитетом, сохраняли статус автономных юридических лиц, и поэтому их аннексия Австро-Венгрией не могла быть законной[277]. Позднее его назначили послом в Софию, где он – совместно с русскими – сыграл важную роль в создании сербско-болгарского альянса, вокруг которого сформировалась Балканская лига, развязавшая в 1912 году Первую балканскую войну. Во время службы в Софии он сохранял самые дружеские отношения с Николаем Гартвигом, навещая его в Белграде «до двадцати раз в месяц»[278]. Впоследствии Спалайковича перевели в еще более важное представительство в Санкт-Петербурге. Там ему досталась непростая роль: в период июльского кризиса 1914 года разъяснять правительству в Белграде намерения российского императора и его министров. Не ушел со сцены и Форгач, покинувший Сербию с чувством стойкой неприязни к этой стране, но оставшийся важной фигурой в сообществе дипломатов, которым пришлось формировать внешнюю политику Австро-Венгрии после неожиданной кончины Эренталя от лейкемии в 1912 году[279]. Не забудем и глубокую личную неприязнь между Извольским и Эренталем, которую хорошо информированная венская пресса называла, по окончании Боснийского кризиса, препятствием на пути к улучшению отношений между Австро-Венгрией и Россией[280]. Особенностью июльского кризиса 1914 года было то, что многие из его ключевых фигур имели давнюю историю личных отношений. За фасадом многих решающих событий того периода скрывались взаимные личные антипатии и надолго запомнившиеся обиды.
Сербская проблема была такова, что решить ее в одностороннем порядке австрийцы не могли. Она была частью целого комплекса взаимосвязанных проблем. Во-первых, Австрию тревожили отношения Сербии и России, после кризиса вокруг аннексии ставшие более тесными, чем прежде. Вена с глубоким недоверием относилась к российскому посланнику Гартвигу, который был известен нелюбовью к Австрии и верностью идеям панславизма; его растущее влияние в Белграде не предвещало Вене ничего хорошего. По отзыву французского посланника в Софии, Николай Гартвиг представлял собой «архетип настоящего русского мужика», сторонника «старинной
