хижины. Я не мог отделаться от этого привкуса, когда думал о лыжах. Я радовался, что на свете существуют не только лыжи, и я радовался, что ушел от неестественно ранней высокогорной весны к этому майскому утру в долине.
На крыльце гостиницы, раскачиваясь на стуле, сидел хозяин. Рядом с ним сидел повар.
— Привет лыжникам! — сказал хозяин.
— Привет! — ответили мы, прислонили лыжи к стене и скинули рюкзаки.
— Хорошо было наверху? — спросил хозяин.
— Отлично. Только слишком много солнца.
— Да, в это время уже слишком много солнца.
Повар остался сидеть. Хозяин вошел с нами в дом, отпер контору и вынес нашу почту — пачку писем и несколько газет.
— Давай выпьем пива, — сказал Джон.
— Давай. Только здесь, не на воздухе.
Хозяин принес две бутылки, и мы выпили их, читая письма.
— Не выпить ли еще? — сказал Джон. На этот раз пиво принесла служанка. Она улыбнулась, откупоривая бутылки.
— Много писем, — сказала она.
— Да. Много.
— Prosit[20], - сказала она и вышла, захватив пустые бутылки.
— Я уже забыл, какой вкус у пива.
— А я нет, — сказал Джон. — Там, в хижине, я часто вспоминал его.
— Ну вот, — сказал я, — дорвались наконец.
— Ничего нельзя делать слишком долго.
— Нельзя. Мы пробыли там слишком долго.
— До черта долго, — сказал Джон. — Не годится делать что-нибудь слишком долго.
Солнце светило в открытое окно и пронизывало бутылки с пивом на столе. Бутылки были наполовину пусты. Пиво в бутылках пенилось не сильно, потому что оно было очень холодное. Когда его наливали в высокие кружки, пена поднималась и кольцом окаймляла края. Я смотрел в окно на белую дорогу. Деревья по обочинам дороги были в пыли. Дальше виднелись зеленое поле и ручей. На берегу ручья среди деревьев стояла лесопилка с водяным колесом. Лесопилка была открыта с одной стороны, и я видел длинное бревно и пилу, ходившую вверх и вниз. Никто не направлял ее. По зеленому полю расхаживали четыре вороны. На дереве сидела еще ворона и смотрела на них. На крыльце повар встал со стула и через сени прошел в кухню. Здесь, в комнате, солнце пронизывало пустые стаканы на столе. Джон сидел, положив локти на стол и подперев голову руками.
Я увидел в окно двух мужчин, поднимающихся по ступенькам крыльца. Отворилась дверь, и они вошли. Один из них был бородатый крестьянин в сапогах, другой — церковный сторож. Они сели за столик у окна. Вошла служанка и остановилась у их столика. Крестьянин, казалось, не замечал ее. Он сидел, положив руки на стол. Он был в старой солдатской куртке, с заплатами на локтях.
— Что будем пить? — спросил сторож. Крестьянин не ответил, будто и не слышал.
— Что ты хочешь?
— Шнапс, — сказал крестьянин.
— И четверть литра красного, — сказал сторож служанке.
Служанка принесла заказанное, и крестьянин выпил свой шнапс. Он смотрел в окно. Сторож следил за ним. Джон не поднимал головы. Он спал.
Вошел хозяин и направился к их столику. Он сказал что-то на местном диалекте, и сторож ответил ему. Крестьянин по-прежнему смотрел в окно. Хозяин вышел из комнаты. Крестьянин встал. Он вынул из кожаного бумажника кредитку в десять тысяч крон и развернул ее. Подошла служанка.
— За все? — спросила она.
— За все, — сказал крестьянин.
— За вино я сам заплачу, — сказал сторож.
— За все, — повторил крестьянин, обращаясь к служанке.
Она сунула руку в карман передника, вытащила полную горсть монет и отсчитала сдачу. Крестьянин вышел. Как только за ним закрылась дверь, хозяин вернулся в комнату и заговорил со сторожем. Потом сел за его столик. Они говорили на диалекте. Сторож посмеивался. Хозяин брезгливо морщился. Сторож встал из-за стола. Он был маленького роста, с усами. Он высунулся в окно и посмотрел на дорогу.
— Вот он идет, — сказал он.
— В «Эдельвейс»?
— Да.
Они еще поговорили, а потом хозяин подошел к нашему столику. Хозяин был высокого роста, уже старик. Он посмотрел на спящего Джона.
— Он, видно, устал.
— Да, мы рано поднялись.
— Обедать скоро будете?
— Хоть сейчас, — сказал я. — Что у вас есть?
— Все что угодно. Вам сейчас принесут карточку.
Служанка принесла меню. Джон проснулся. Меню было написано чернилами на карточке, и карточка вставлена в деревянную рамку.
— Вот тебе Speisekarte, — сказал я Джону. Джон взглянул на меню. Он был еще сонный.
— Не выпьете ли вы с нами? — спросил я хозяина. Он подсел к нам.
— Скоты эти крестьяне, — сказал хозяин.
— Мы уже видели этого на похоронах, когда входили в город.
— Он жену хоронил.
— Вот что!
— Скотина. Все эти крестьяне скоты.
— Почему скоты?
— Просто не верится. Просто не верится, какая с ним вышла история.
— Расскажите.
— Просто не верится. — Хозяин повернулся к сторожу. — Франц, поди-ка сюда. — Сторож подошел, захватив бутылочку вина и стакан.
— Молодые люди только что вернулись из Висбаде-нерхютте, — сказал хозяин.
Мы поздоровались.
— Что вы будете пить?
— Ничего. — Франц отрицательно повел пальцем.
— Еще четверть литра?
— Пожалуй.
— Вы понимаете диалект? — спросил хозяин.
— Нет.
— А в чем дело? — спросил Джон.
— Он сейчас расскажет нам про того крестьянина, который засыпал могилу, когда мы входили в город.
— Я все равно ничего не пойму, — сказал Джон. — Они говорят слишком быстро.
— Он приехал сегодня хоронить жену, — сказал хозяин. — Она умерла в ноябре.
— В декабре, — поправил сторож.
— Это все равно. Так, значит, она умерла в декабре, и он дал знать в общину.
— Восемнадцатого декабря, — сказал сторож.
— Но он не мог привезти ее и похоронить, пока не стаял снег.
— Он живет по ту сторону Пазнауна, — сказал сторож, — но он нашего прихода.
— Он никак не мог привезти ее? — спросил я.
— Нет, не мог. Пока не сойдет снег, оттуда, где он живет, можно добраться только на лыжах. Так вот сегодня он привез ее, чтобы похоронить, а пастор, когда посмотрел на ее лицо, хоронить не захотел. Дальше ты рассказывай, — сказал он сторожу, — только говори не по-своему, а так, чтобы все поняли.
— Очень смешно вышло с пастором, — сказал сторож. — В удостоверении о смерти было сказано, что она умерла от сердечной болезни. Мы все знали, что у нее больное сердце. Иногда ей делалось дурно в церкви. Последнее время она совсем не приходила. Не могла подниматься в гору. Когда пастор, откинув одеяло, открыл ее лицо, он спросил Олза:
— Она очень страдала?
— Нет, — сказал Олз. — Я пришел домой и вижу — она лежит поперек кровати мертвая.
Пастор еще раз посмотрел на нее. Что-то, видно, ему не нравилось.
— Отчего у нее сделалось такое лицо?
— Не знаю, — сказал Олз.
— А
