откозыряли люди из личной охраны Сталина, отец попросил их поглядеть за мною: «пусть мальчик поиграет рядышком, только б далеко не отходил, ладно?»
…Спустя восемнадцать лет, вернувшись из тюрьмы, он рассказал мне все, что произошло дальше, – в подробностях.
По песчаной дорожке к дому Сталина его сопровождали два человека в форме; Сталина отец увидел издали: тот окапывал молодое грушевое деревцо, делал он это неторопливо, вкрадчиво, но одновременно резко нажимая маленькой ногой на остро отточенную лопату, входившую на штык в жирную, унавоженную землю.
– Знаешь, – говорил мне потом отец, – в его фигуре, особенно когда он наваливался на лопату, чувствовалась литая сила; он наслаждался этой работой, и что-то неестественное было в его единении с жирной землей, тем более что рядом стояла легкая плетеная мебель: столик и три кресла; на столике лежал утренний номер «Известий», придавленный ножницами, коробкой «Герцеговины Флор», трубкой и спичками.
– Садитесь, – Сталин кивнул на кресло, словно бы спиною заметив, что отец подошел к нему.
Вогнав лопату в землю, он обернулся, достал платок, вытер маленькие руки, сел рядом и, неторопливо набив трубку папиросным табаком «Герцеговины», заговорил:
– Мы в Политбюро познакомились с запиской Бухарина… Он предлагает понизить стоимость газеты с пятнадцати копеек до десяти потому, что вырос тираж, газета стала популярной в народе… Передайте редколлегии, что это наивное предложение… Надо просить Пэ-бэ не понижать стоимость номера, а повышать его… До двадцати копеек… Так мы решили… Возможно, Бухарин согласится с нашим мнением… Я бы просил также передать редколлегии ряд моих соображений и по поводу верстки номера… Она пока что оставляет желать лучшего, слишком недисциплинированна, разностильна, точнее говоря… Вы правительственный официоз, поэтому, если первая полоса несколько суховата, надо взрывать ее изнутри – темой передовицы, например. Не стоит бояться острых тем, больше критики, нелицеприятной критики… Газета должна быть единым целым – это азы пропаганды и агитации. Поэтому, во-вторых, на следующей полосе должен быть фельетон, публицистика, развивающая основные тезисы передовицы. И не бойтесь, наконец, и на третьей полосе, где печатаются иностранные материалы, заверстать что-либо, связанное с основной темой номера… Ну а четвертая – в ваших руках, ищите в ней свою, «известинскую», индивидуальность… Вот, собственно, и все…
– Спасибо, товарищ Сталин, я передам редколлегии все ваши пожелания.
Сталин заметил движение отца за мгновенье перед тем, как он решил встать с кресла.
– Погодите, – сказал он, пыхнув трубкой. – У меня к вам ряд вопросов…
– Слушаю, товарищ Сталин…
– У вас дети есть?
– Да, товарищ Сталин, есть.
– Сколько?
– Сын – Юлька…
В это время к Сталину подошел высокий крутолобый человек, склонился к нему:
– Звонит Калинин… По поводу сегодняшнего мероприятия… Что сказать?
Сталин неторопливо пыхнул трубкой, положил ее на стол, поднялся и подошел к дому. Отсутствовал он минут пятнадцать; когда вернулся, лицо его чуть побледнело, улыбчивых морщинок вокруг глаз не было, жестче обозначился рот под седеющими усами.
– Трудно содержать ребенка? – спросил Сталин, словно бы все то время, что говорил с Калининым, помнил ответ отца.
– Нет, товарищ Сталин, нетрудно.
– Вы сколько получаете в месяц?
– Партмаксимум, «кремлевку»…
– А жена?
– Она библиотекарь… Зарабатывает сто десять, вполне обеспечены…
– Хорошо, а могли бы вы содержать двух детей на этот ваш максимум?
– Да, товарищ Сталин, смог бы!
Сталин усмешливо посмотрел на отца, но глаза были строгие, несмеющиеся, желтые:
– У грузин есть присказка: «один сын – не сын, два сына – полсына, три сына – сын»… Смогли бы содержать на ваши оклады трех детей? Честно отвечайте, не пойте…
– Конечно, товарищ Сталин, смогли бы…
Сталин, неотрывно глядя в глаза отца, спросил:
– Почему вы ногами егозите? В туалет надо?
– Нет, спасибо, товарищ Сталин… Просто у меня в машине сын остался, я поэтому несколько волнуюсь…
– А что же вы его не привели сюда? Разве можно бросать ребенка? Пойдите-ка за ним…
…Я помню большие, крестьянские руки отца, помню, как он прижал меня к себе, помню, каким горячим было его лицо, помню его восторженный шепот:
– Сейчас ты увидишь товарища Сталина, сынок!
…А я не смог поднять глаз на вождя, потому что торжественное, цепеняще робкое смущение обуяло меня…
Но зато я увидел его маленькие руки, ощутил их ласковое тепло, Сталин легко поднял меня, посадил на колени, погладил по голове и, кивнув на газету, что лежала на плетеном столике, сказал отцу:
– Этот номер «Известий» возьмите с собою… Тут есть ряд моих замечаний по верстке… Может быть, пригодятся Бухарину и Радеку… Счастливой дороги…
…Кортеж «паккардов» обогнал нас у въезда в Москву – Сталин возвращался в Кремль.
В это же время, только с другой стороны, в Кремль въехала машина с зашторенными стеклами, в которой сидели Каменев и Зиновьев; их привезли из внутренней тюрьмы для встречи со Сталиным и Ежовым; вчера они наконец – после двухлетнего заключения – согласились писать сценарий своего процесса, который закопает Троцкого, докажет его фашистскую сущность – взамен заверениям о том, что им будет сохранена жизнь, а малолетних детей выпустят из тюрьмы.
…А когда был принят указ, запрещающий аборты, я помню, как отец ликующе говорил всем, кто приходил к нам:
– Как же он мудр, наш Коба, как замечательно он готовит решения! Сначала советуется с рядовыми работниками, выясняет всю правду, а только потом санкционирует указ государства! Мы непобедимы нерасторжимостью связи с вождем, в этом наша сила!
Все, конечно, с ним соглашались.
Бухарин, однако, глядя на отца с грустной улыбкой, восторги его никак не комментировал, молчал.
Только дядька Илья, один из самых молодых наших комбригов, покачал головой:
– Сенька, ты что, как тетерев, заливаешься? Ты хоть знаешь, где аборты запрещают? Только в католических странах! Там, где последнее слово за церковью. У них за аборт в тюрьмы сажают, а коммунисты поддерживают женщин, которые выступают за то, чтобы не власть, а она сама решала, как ей следует поступить… Кому охота нищих да несчастных плодить?!
Отец побледнел, резко поднялся:
– Что, повторения двадцать седьмого года захотел?! Неймется?!
…Тогда, в ноябре двадцать седьмого, после разгона демонстрации оппозиционеров – отец принимал в ней участие – братья подрались.
Жили они на Никитской, дом этот сейчас снесен; длинный коридор, заложенный поленцами, – еще топили печи; затаенные коммуналки с толстыми дверями – до революции здесь размещался бордель, греховная любовь требует тишины. Комнатушка деда и бабки была крохотной, метров десять, курить выходили в коридор, здесь и схватились, когда Илья, выслушав восторженный рассказ отца, хмуро заметил: «Что ж ты раньше Каменева не тащил за ноги с трибуны, когда его портреты на демонстрации выносили? Как сказали “ату!”, так и бросились…» – «Ты на кого?! – отец задохнулся от
