листать тетрадь с домашней работой. В движениях вновь проступили его обычные черты характера и манеры. — Если вы не будете придираться к несуществующим ошибкам.
— Это не ошибки, а неточности, — промямлила я, но тоже взяла себя в руки и добавила: — К тому же я извинилась.
— Так вот, то, что вы назвали неточностью… — И он отчётливо, но мягко дал отповедь моему тупому замечанию.
Я ещё раз поразилась, откуда у него такие тонкие познания в области структуры русского языка.
На удивление, занятие наше прошло по отработанной схеме — ни больше, ни меньше. Под конец он, как обычно, порывисто собрал свой скарб в папку и ушёл, коротко попрощавшись.
А я в состоянии отупения и недоумения вернулась домой…
Шесть лет тому назад
Давид был мягко настойчив и тихо непреклонен — просто розовый и пушистый железобетон. Это пугало ещё больше.
Оказалось, билеты он заказал заранее.
— Почему два, а не три?
— Я знал, что отец не сможет, из-за спектакля.
Вот как…
Иногда на какие-нибудь шальные гонорары мы с Антоном позволяли себе проехаться в эс вэ куда-нибудь в Прибалтику, в Киев или Питер. Так что с высоким сервисом на железной дороге я была знакома. Но, как оказалось, моё знакомство не было полным…
Столик в купе был сервирован на две, разумеется, персоны — нескромно, но со вкусом. Шампанское, коньяк, подобающая закуска.
И белые полураспустившиеся розы…
Это меня так больно кольнуло, что я едва не бросилась вон с этого поезда, прочь от Давида и от всего того, что нас с ним ожидало…
* * *
В день восемнадцатилетия Антон преподнёс мне букет белых полураскрывшихся роз. Было весело, людно, вкусно и много подарков. Но я ждала одного — ночи.
Вечеринку мы устроили у него на квартире, а ночевать отправились на такси ко мне.
Сегодня я вступала в новую — по моим тогдашним представлениям — жизнь. Лишь гораздо позже я поняла, что новое — это всё то, что случится через минуту…
Я проводила Антона в постель, застеленную собственноручно сшитым к этому случаю бельём, и дала ему том БВЛ с закладкой на «Книге Песни Песней Царя Соломона». Сама же отправилась в ванную готовиться к брачной ночи.
Я срезала все девятнадцать тугих головок с букета роз, подаренного Антоном, и вправила их в уложенные вокруг головы косы — получился венок из белых бутонов. Надела на себя купленный тоже для этого случая белый прозрачный пеньюар до полу и задумалась: надевать ли красивые кружевные трусики — их я тоже купила заранее. Подумав, я всё же натянула этот весьма условный элемент гардероба и оросила себя французским дезодорантом.
Всё. Готова.
Надо добавить, что утром я выбрила волосы под животом в форме сердечка.
Я вошла.
Антон отложил книгу. Его глаза буквально стали квадратными. Он молчал и ждал.
Я села на край постели рядом.
— Что ты прочитал? — спросила я.
— Не больше, чем знал раньше.
— Скажи мне что-нибудь.
— «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна». — Произнёс Антон.
Я чуть не сорвалась и не кинулась его обнимать.
— Ты хочешь взять меня в жёны? — спросила я.
— Я беру тебя в жёны, возлюбленная моя.
— «Положи меня, как печать, на сердце твоё». — Я уже еле держалась.
Антон привлёк меня к своей груди, и тут я разревелась. Наверное, от перекала чувств.
Он ничего не говорил, только гладил по спине и целовал в висок.
Когда я успокоилась, он осторожно положил меня рядом и стал медленно раздевать.
— «Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня», — говорил он.
— «Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других».
— «Я изнемогаю от любви»…
Мы наперебой цитировали чувственный текст.
Стащив с меня последний покров, Антон посмотрел на произведение парикмахерского искусства и усмехнулся:
— Ну ты и выдумщица!
И тут он словно сломался. Он рухнул рядом и, казалось, умер.
— Что, Антон? что? — я не понимала, что случилось. — Оно лопнуло раньше времени? Ну, это не беда, ещё надуем…
Он перевернулся на спину и посмотрел на меня то ли с болью, то ли с тоской:
— Я не могу, Зоя…
— Ты что… ты разлюбил меня? — наверное, на моём лице изобразился ужас.
— Ну что ты! я люблю тебя… я люблю тебя всё больше с каждым днём… если такое возможно…
— И что? — я недоумевала.
— Зоя, я… ты понимаешь, что мы сейчас делаем? Зоя…
Я перебила:
— Если ты заикнёшься о нашей разнице в возрасте, я тогда… — я не знала, что придумать, — вот только заикнись!., я выброшусь из окна!
Он кисло засмеялся — моя квартира была на втором этаже.
— Не смейся, я переломаю себе руки и ноги, а ты будешь потом всю жизнь со мной калекой возиться… так что, давай, пока я ещё хороша, и стройна, и ничего себе…
Он уже не давал мне говорить.
Какое-то время мы помучили друг друга, не в силах подобраться к тому, чего оба так ждали.
Потом я взяла инициативу в свои руки — точнее, напрочь отказалась от какой-либо инициативы: я легла на спину и перестала двигаться — я стала, как мешок с песком. Я вынуждала Антона на определённые действия.
Похоже, он снова испугался — замер, склонившись надо мной, закрыл глаза и как-то удручённо замотал головой.
Я не прореагировала и тут же сама прикрыла глаза. Будь же мужчиной, подумала я.
— Хорошо! — словно в ответ на мои мысли произнёс хрипло Антон. — Я беру тебя в жёны перед богом, а не перед людьми.
Я посмотрела на него — его глаза были полны желания, а на лицо уже наползало то выражение, которое лишало меня рассудка…
Он поцеловал мою грудь — не удержавшись, видно, он больно прикусил сосок, но мне это так понравилось, что я застонала и попросила его:
— Ещё!
Он снова стал покусывать то один, то другой, а я уловила острый ток, пронизывающий меня насквозь — от двух этих кнопочек в самый низ моего нутра.
Потом он целовал живот, потом ниже, ниже. Потом осторожно раздвинул мне ноги и стал ласкать пальцами налитое кровью и жаром преддверие чрева, уже давно готового принять в себя то, что предназначено ему принимать от века.
Прежде мой возлюбленный никогда не был надо мной — только рядом или снизу. Он рычал, а я умирала, но боролась изо всех сил — мне нужно быть в сознании, когда произойдёт это.
Потом Антон приблизил свой… мой… свой нежно любимый мною орган совсем близко
