не разрешали читать какие-либо книги, кроме учебников. Поэтому, когда я наконец стал достаточно взрослым, чтобы вырваться из-под контроля Доминго, я решил, что буду собирать вещи, которые мне нравятся.
Дженни остановилась возле ящика, в котором лежали монеты. У меня было несколько старых испанских дублонов, несколько древнеримских и греческих монет. У меня даже был дарик — золотая монета из древней Персии.
— Почему ты не хотел, чтобы я вошла в тот день, когда я нашла тебя здесь? — спросила Дженни, глядя на монеты. — Ты был так зол на меня! Я уверена, что ты злился.
— Думаю, что прятать свои сокровища — это моя привычка. Я не мог позволить Доминго увидеть, что для меня что-то важно, потому что он бы это отнял. Поэтому мне было легче держать все в секрете. Возможно, в последние несколько лет уже не было необходимости прятать что-либо от отца, но это стало привычкой, от которой слишком трудно избавиться.
Дженни перешла к моей небольшой коллекции механических игрушек, в основном Викторианской эпохи, с удивлением разглядывая их.
— Я могу это понять. У тебя так много разных ценных вещей…
— Я коллекционирую все, что мне нравится.
Она осмотрела коллекцию мечей и ножей из разных уголков мира — исторических и современных. Затем перешла к другому стеллажу, полному драгоценных камней, кристаллов и жеод. Некоторые из них были очень ценными, другие не стоили ничего.
— У тебя коллекция камней, Кон! — воскликнула Дженни с легкой усмешкой.
Мне нравилось, когда она дразнила меня. В ее тоне было столько нежности. Я поднял бровь с притворной суровостью.
— Да. И что?
Она ухмыльнулась:
— И монеты, и мечи, и игрушки, и…
Внезапно Дженни замолчала, выражение ее лица изменилось, улыбка исчезла. Ее темные глаза влажно блестели в приглушенном свете комнаты. Напряжение охватило меня.
— Дженни, что с тобой?
Она отвернулась, направляясь к одной из полок, прежде чем снова остановиться. Я понял, на что она смотрит. Мой игрушечный солдатик. Она ничего не сказала, уставившись на кусок пластика, лежащий на полке. Я подошел к тому месту, где она стояла, и встал рядом с ней.
— Что случилось?
— Это твоя игрушка, — тихо сказала она, игнорируя мой вопрос. — Тот самый солдатик, не так ли? Тот, которого Валентин спрятал.
— Да.
Я не понимал, к чему она клонит. Дженни повернулась, глядя на меня со слезами на глазах.
— Камни, монеты и мечи… Ты так много упустил, — ее голос стал хриплым, — и ты был так сильно ранен. Я не могу…
Слеза скатилась по ее щеке, отчего у меня так сдавило грудь, что я едва мог дышать. Протянув руку, я притянул ее в свои объятия и прижал к себе.
— Я привел тебя сюда не для того, чтобы расстраивать. — Я поцеловал ее в макушку. — Я только хотел поделиться этим с тобой.
— Я знаю. И я польщена этой честью, Кон. Но мне так грустно думать о том маленьком мальчике, которым ты был, и о том, чего у тебя никогда не было…
— Теперь это все в прошлом, — хрипло сказал я.
Дженни подняла глаза, ее лицо порозовело от волнения.
— Я не хочу, чтобы нечто подобное пережил наш ребенок. Он должен расти в любви и заботе. Обещай мне.
Напряжение усилилось. Ее ресницы дрогнули, Дженни смахнула слезу и прикусила губу:
— Ты сказал, что любовь — это не то, что ты можешь дать. Ты все еще так считаешь?
Я не хотел причинять ей боль — только не сейчас! — но это было неизбежно.
— Да, — сказал я. — Да, я все еще так считаю.
Страдание отразилось на ее лице.
— Почему? Я не понимаю.
— Потому что любовь — это не то, что я могу…
— Нет, — перебила она дрожащим голосом. — Нет! — Страдание исчезло, оставив ярость в ее глазах. — Не говори мне, что ты не можешь или что ты не в состоянии. Не лги мне, Константин.
— Дженни…
— Нет, — снова сказала она, ее руки были сжаты в кулаки. — Есть что-то, чего ты мне не говоришь, что-то, что ты скрываешь. Я думаю, ты чуть не проговорился об этом на нашем пикнике, но ты не хотел говорить об этом. — Она сделала шаг ко мне. — Что это? Это как-то связано с той ложью о любви, в которую ты веришь, не так ли?
Я должен сказать ей. Я не могу больше скрывать это! Лед засел у меня в груди, твердый, зазубренный и острый, горло сдавило. Я не хотел ей говорить. Я никогда не хотел ей говорить. Но теперь от этого никуда не деться. Я мог бы дать Дженни какое-нибудь нелепое оправдание, но я не мог так поступить с ней… Не тогда, когда это касалось нашего ребенка.
Дженни заслуживает лучшего. Я должен сказать ей правду. Даже если это что-то изменит. Даже если это означает навсегда лишить ее и нашего ребенка доверия ко мне. И может быть, так было бы даже лучше. Лучше короткая, острая боль сейчас, чтобы она могла исцелиться, чем длительная агония, особенно агония, которая может потенциально повлиять на нашего сына или дочь.
— Ты права, — сказал я, игнорируя боль, которая лежала глубоко в моем сердце. — Есть кое-что, чего я тебе не говорил. Я никогда не хотел тебе говорить. Я хотел обезопасить тебя и ребенка. Но… Ты заслуживаешь это знать, Дженни. Нечестно держать тебя в неведении.
Ее лицо побледнело.
— Что это?
— В ту ночь, когда Валентин сбежал из своей комнаты, я знал, что он ушел навсегда. Что он никогда не вернется. Он… бросил меня. — Я все еще чувствовал гнев. — Это была моя вина. Если бы я не рассказал Доминго о нем и Оливии, ничего бы этого не случилось. Я был… в ярости. На себя, на Валентина, на отца. Я пошел в его кабинет, вернее, я ворвался в него. Я никогда не восставал против отца, не перечил. Обычно я делал все, что он говорил. Но… не той ночью…
Я остановился перевести дыхание, не вполне осознавая, что решился на признание.
— Доминго сидел в кресле, читал книгу. Я вышел из себя. В семнадцать лет я был высоким и сильным, и поэтому, когда я легко вытащил его из кресла…
Глаза Дженни потемнели, но она не промолвила ни слова и не отвела взгляда.
— Я мало что помню из того, что произошло потом, только взрыв ярости и ощущение, как мой кулак врезался в его лицо. Дальше все как в тумане. Не знаю, сколько времени прошло… Когда я пришел в себя, увидел отца, лежащего на
