солнцем, черный беззвездный круг, едва-едва все же светящийся – скорее всего, атмосфера отдает в космос накопившееся тепло. А может, и не так. Может, какие-то химические процессы в атмосфере…
Другая планета. Другой мир.
Хочу спросить у Алекса, но он спит, и я не знаю способа его разбудить. Если верить Штраусу, такого способа не существует, но здесь и сейчас все иначе. Алекс просыпался сам и входил в сознание, как входит в чужую комнату незваный гость, воображая, что это его квартира, его стол, его кресло, его диван, и хозяин непременно обрадуется его присутствию. Я действительно готов был сейчас обрадоваться, мне было неуютно одному в чужом космосе. Но Алекс и Эйлис… Да, Господи, пусть. Я теперь понимаю, что ничего между ними не было, даже поцелуев, они просто полюбили друг друга, и я представляю, как это могло произойти: совпадение двух направлений в жизни, духовная – или правильнее сказать: душевная – привязанность, которую Алекс назвал квантовой запутанностью, а я даже понял, что это означает физически, и вспомнил Эйлис, Штрауса и доктора Чжао, вспомнил и подумал, что без Алекса у меня не получится ничего, я не смогу… Моя духовная… душевная связь с Эйлис ничего не стоит по сравнению… Опять ревную?
Закрываю глаза, отгораживаюсь от звезд, солнца, Энигмы, «Ники», пульта, стен, кресла – от всего внешнего. Хочу в свой мир, не в тот, где Земля и мыс Канаверал, и не в тот, где рыжая планета в веснушках. Хочу в мир, где мы с Эйлис вдвоем. Мы уже бывали в нашем мире, мы бывали в нем почти каждую ночь, проведенную вместе. Все исчезало: комната, мебель, шум за окном, небо, которое мы не видели, но которое все равно смотрело на нас, как сейчас на меня.
Глаза у меня закрыты, в поле зрения вертятся розовые, зеленые, сиреневые, опаловые, бурые, лимонные окружности, переплетаются, сливаются и растворяются, как краски на холсте, рождая изображение, будто из яви я упал в сон, но я не хочу спать, уходить сейчас.
Я не ухожу. «Чарли, – тихо плачет Эйлис на моем плече, – где ты был так долго, родной?» – «Я здесь, – думаю я. – Но не знаю, смогу ли без Алекса… Что с тобой, Эйлис, расска…»
Мысль прерывается, потому что я вспоминаю. Память всегда отзывается неожиданно – не с начала или с конца, а посередине длинной и невнятной дороги, будто возникает знак объезда, приходится сворачивать, и почему-то вспоминаешь не то, что нужно, а то, что, может быть, и важно, но сейчас без надобности. Вспоминаю, как мы с Чарли ездили с Йосемитский парк на третий или четвертый месяц после знакомства, мы уже жили вместе… или еще нет… да, жили, и Чарли повез меня в Йосемит показать гейзеры, которые делали «пуфф» со страшным неожиданным свистом, я хохотала, чтобы Чарли не обижался, мне эти пукалки были ну совсем до фонаря, хотелось тишины, тихой семейной радости, но Чарли горел этой поездкой…
Вот как… А я-то думал, что тебе было хорошо, ты так заразительно смеялась, и я с тобой, не понимая над чем, но это было неважно.
Эй! О чем ты, Эйлис? Ты слышишь меня? Да, да, да, почему тебя так долго не было, мне плохо, Чарли, забери меня отсюда. Эйлис, я ничего не вижу, я сплю, Чарли, и ты мне снишься, ты не спишь, перестань, да, я не сплю, но, если я открою глаза, Чарли, ты уйдешь, нет, Эйлис, пожалуйста, где ты, что с тобой, я вспоминаю твои воспоминания, но не чувствую твои мысли, ну как же, мы разговариваем, я думаю о тебе, ты думаешь обо мне, мы чувствуем друг друга, как это хорошо, будто мы вместе, не уходи. Эйлис, позволь мне… да, да… как хочется спать… это уже сон, да, Чарли?
Ушла. Я один. Там и здесь. Здесь – где? На «Нике» или на Земле? В какой из вселенных?
Боюсь. Честно признаюсь себе, что боюсь открыть глаза. Боюсь увидеть носовой иллюминатор, и боюсь увидеть что-то, о чем ничего не знаю. Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться… Это еще что? Шекспир, да. Никогда не читал Шекспира, видел пару экранизаций, одну с Оливье, не помню названия. Опять не моя память? Эйлис…
Прекрати. Странно говорить с собой и приказывать себе, будто подчиненному.
Ну же…
Открываю глаза. Ничего особенного. Комната – белые стены, окно и напротив темное здание c большими окнами, вижу только верхние этажи, нужно бы подняться, посмотреть, я помню это здание, но не могу вспомнить… Нужно подняться, но мне хорошо. Приподнимаюсь на локте, и сразу открывается дверь, которую я раньше не заметил, входит старый мой знакомый Штраус, а за ним щуплый старичок с эйнштейновской седой шевелюрой и выставленным вперед подбородком – будто форштевень у броненосца начала двадцатого века. Штраус подходит ко мне, а старичок перемещается к окну и разглядывает меня оттуда.
Я сажусь – оказывается, это кушетка, как в кабинете психоаналитика. А это… Кажется, узнаю, видел на какой-то фотографии в каком-то из кабинетов в каком-то здании Джонсоновского центра.
– Штраус, – говорю я, – куда вы ее привели? Зачем?
– Ее? – поднимает брови Штраус, а старичок кивает мне ободряюще и приветливо.
– Эйлис, – говорю я раздраженно. Надо сдержаться, но меня распирает. – Вы так и не поняли, что речь о квантовой запутанности, а не о расстройстве идентичности?
– Это, в сущности, неважно, верно?
– Дайте мне поговорить с физиками! А еще лучше – дайте поговорить с физиками Алексею Панягину, он объяснит гораздо лучше меня.
– Скажите ей, – тихо произносит старичок у окна, и я понимаю, что главный здесь – он, а Штраус, при всех его амбициях, вынужден подчиниться. «Скажите ей», и Штраус, вздохнув, говорит:
– Дорогая Эйлис…
– Мое имя Чарльз Гордон, я командир «Ники».
Старичок у окна впивается в меня взглядом, как охотник, прицелившийся в медведя.
– К сожалению, – говорит Штраус, – доктор Панягин не может нам ничего объяснить, поскольку находится в глубокой коме, как и трое других доноров.
– Вот как, – говорю я, начиная понимать, но еще не понимая, что именно понял. Кома… Почему кома? Спроси: «когда?» Когда – что? Когда они впали в кому, – раздраженно думает что-то во мне, и я спрашиваю:
– Когда?
– Что – когда? – предсказуемо задает встречный вопрос Штраус.
– Когда Панягин,
