разоблачилась и осталась еще немного в комнате. Мне доставляло удовольствие смотреть на себя в зеркало в этой прекрасной комнате. Таких красивых зеркал не было ни у одного художника, и я могла осмотреть себя с ног до головы, и даже сбоку, потому что по обоим сторонам большого зеркала находилось еще два. Результатами моего осмотра я осталась очень довольна. Но почему я причесалась немного иначе, так, как ему нравилось?! Затем я зашла в соседнюю комнату такой, какой меня создал Бог, и приготовила из подушек некое сооружение, чтобы получилось почти тоже положение, как и на картине. Возбужденный и дрожащий, он зажег те лампочки, которые я ему указала, чтобы получить приблизительно верное освещение и тени. По-видимому, он хотел отдалить немного момент удовольствия, потому что только спустя несколько мгновений он встал и начал смотреть на меня; я же твердо устремила свой взор на него. Несмотря на то, что я тысячу раз стояла в таком виде перед мужчинами, все-таки на этот раз мне было немного не по себе. Странно; этот, вначале такой вертлявый, возбужденный человек, сразу успокоился и присмирел. «Вы немного разочарованы, господин доктор, и, вероятно, находите картину гораздо красивее?» «Нет, нет, вы гораздо красивее– я преисполнен восхищения.» Я, однако, заметила, что он, в сущности, не знает, на что смотреть; только художники кое-что в этом понимают; он, конечно, понимает, толк в том, что называется красивой грудью и изящной ногой, но понять красоту в целом он не способен настолько же, насколько я не могу понять красоты тысячи летающих вместе ласточек. Я с улыбкой оставила свое место и подумала: сейчас я покажу тебе себя такой, что ты потеряешь голову. Меня, правда говоря, огорчало его глупое остолбенение. Вблизи меня, на черном мольберте, на котором находилась фотографическая карточка какой-то некрасивой дамы, висела, вероятно, очень дорогая темно-красная шелковая восточная материя. Я взяла ее и задрапировалась, чему научилась у художников, рисовавших декорации. Так как я это очень ловко проделывала; то они и предоставляли мне это делать всякий раз самой, когда это было необходимо. Я, конечно, меняла комбинации складок и позы-то закутывалась вся целиком, то выставляла одну лишь руку, часть спины или только ногу и когда я, наконец, утомилась проделывать все это перед своим онемевшим и восхищенным зрителем, дала покрывалу медленно упасть. Подобно вспышке спиртовой лампы, он весь загорелся и с криком, «Необыкновенно! Божественно!» бросился ко мне. Я стояла близко к двери и так быстро вбежала в соседнюю комнату, что успела ее запереть, прежде чем он вошел. Он бесновался и умолял, стоя у двери, но я быстро стала одеваться. Когда я была готова и снова вышла к нему, он уже пришел в себя, попросил меня еще немного остаться у него. Я села. «Видите ли, раньше я даже представить не мог насколько вы красивы. А теперь вижу это даже через ваше скромное платье». Я засмеялась… «Смейтесь, но, по-моему, совершенно неприкрытая нагота не так прекрасна, как та, в которой нужно еще о чем-то догадываться, еще чего-то желать. В красном покрывале вы были дивно хороши, а без всего– это было, как бы вам сказать – это было слишком земное. Я теперь понимаю, почему женщины, которые готовы на все, никогда не согласятся на то, чем вы занимаетесь. Это или инстинкт, или расчет. Я так глубоко тронут тем, что вы сделали для покупки картины, что я хотел бы преподнести вам маленький подарок на память»… – «Купите картину, и я буду счастлива». – «Хорошо, но ведь при каждой покупке полагается комиссия. Я с вами поеду к художнику». – «Я не хотела бы, чтобы он знал, что я у вас была. Никто среди художников не смеет говорить обо мне плохо, но если о моем визите к вам узнают, то все только и будут сплетничать об этом». – «Хорошо, тогда договоримся так: вы мне написали, что готовы выполнить мое требование, завтра в одиннадцать часов утра мы встретимся и я скажу художнику, чтобы он выплатил вам десятую часть стоимости картины в качестве комиссии; я тотчас же вычту ее из суммы и вручу вам». – «Но тогда он не даст мне больше работы». – «В таком случае, вы должны от меня принять подарок на память!» Он вытащил из письменного стола футляр с чудесным кольцом. «Оно было предназначено для другой, но вам будет как раз в пору». Кольцо как будто было сделано для меня; я его сердечно поблагодарила, даже чуть не поцеловала от радости. «Не могу ли я также немного позаботиться о вашем туалете? Вы не должны быть очень бедно одеты. Я вам назову магазин, где вы можете себе заказывать все, что вам только понравится и вам нечего заботиться об остальном; и, быть может, вы согласитесь также выехать из той бедной части города где вы живете. Подумайте об этом и дайте мне ответ, когда угодно». У меня голова пошла кругом; он помог мне одеть пальто, торжественно поцеловал еще раз руку и проводил меня. – «До завтра». Я взяла с собой футляр, на котором было клеймо фирмы, чтобы справиться о цене кольца и затем продать его; потому что я не могла носить такой дорогой вещи. С футляром в руке я стояла перед дверью; и не помню больше, что я говорила, как я спустилась с лестницы, я ничего не помню. Затем я открыла футляр и кольцо заблестело при свете фонаря; в зеркальных стеклах окон я с тайной радостью увидела отражение блестящих камней. Я его все-таки оставлю себе. Что подумают в магазине эти люди, если я спрошу о цене? Они, конечно, передадут это доктору. Но ведь, если я не буду знать цены камня, то меня при продаже надуют. Итак, я его оставляю у себя.
22 октября
После истории у богатого господина доктора я на следующий день немного позже одиннадцати часов была у моего художника. Кольцо было при мне, я повесила его себе на шею. Я даже взяла его с собой на ночь в кровать и там его одела потому что иначе оно скоро очутилось бы в ссудной кассе. Художник, весь красный, встретил меня «Что вы такое сделали, не спросив меня. Так вот зачем вам было знать, как зовут этого господина. Он здесь и купил картину». Я вошла, и мы, доктор и я, поклонились как чужие, друг другу. Он сказал: «Я купил эту картину, но не желаю принять от вас такой жертвы». «Если вы ее уже купили, тогда, конечно,
