власть. Меняется как будто само представление о нищете: «Создается впечатление, что в конце XVII столетия начинает осознаваться массовая уязвимость, в отличие от существовавшего веками осознания массовой бедности»513. Небывалая общая уязвимость, нищета, производящая трагическое впечатление, по всей видимости, оживляет традиционные страхи, возникает угроза бродяжничества, несущего насилие и болезни. Возникают и опасения, до той поры неизвестные: страх снижения производительности труда и сокращения производства вследствие изнеможения и бедности. Об этом говорят письма, адресованные финансовому контролеру: интенданта Руана, например, «удивляет слабость»514 портовых рабочих Онфлера, от чего стопорится вся деятельность, а епископ Манда констатирует такое «общее истощение сил землепашцев», что «часть земель остается необработанной и вспыхивают жестокие эпидемии»515; наконец, интендант Лиможа полагает, что «большинство населения настолько обнищало за несколько прошедших лет, что денег до сих пор не хватает и некому обрабатывать землю»516.
Налоговое «бремя» и «изнурение»
Одно из самых красноречивых свидетельств на эту тему – мемуары Вобана 1696 года о податном округе Везелэ. Автор сравнивает ресурсы и возможности, оценивая «доходы», «особенности и нравы жителей», как бы намекая на «рост населения и поголовья скота»517. На первый взгляд эти соображения могут показаться безобидными и традиционными, но «земли плохо обработаны <…> жители вялые и ленивые», местность запущена, деревни заросли «ежевикой и сорным кустарником», почва завалена камнями и гравием. Лень расценивалась как зло, идущее из глубины веков. Однако очень быстро мнение автора меняется – Вобан выдвигает обвинение: подобное, «по всей видимости, происходит от того, чем они питаются, потому что так называемые низшие слои видят лишь хлеб из смеси ржи и овса. <…> Не стоит поэтому удивляться, что у людей, которые так плохо едят, так мало сил»518. Одежда «из рваной и грязной ткани» и обувь – «сабо, которые они круглый год носят на босу ногу»519 также способствуют телесной слабости. Все это – причины «лени и безволия»520 людей, скрытой усталости, о которой не говорится прямо, но которая сопровождает повседневную жизнь, и никаких иных перспектив в этой жизни быть не может.
Нет сомнений, что корень этого зла – нищета. Вобан видит цель в ее преодолении и приводит вечно недооцениваемый аргумент о необходимости ограничения налогов, повышение которых – «зло и несправедливость»521, препятствующие «истинной безмятежности королевства»522. Усталость в таком случае могла бы обернуться бодростью, слабость превратилась бы в силу, уныние – в работу. Выросла бы мощь, потому что
менее задавленные налогами люди охотнее вступают в брак, лучше питаются и одеваются; дети их крепче и лучше воспитаны; они с большим рвением занимаются своими делами и в конечном счете, видя, что значительная часть прибыли, которую они приносят, возвращается к ним, прилагают больше сил и готовности трудиться523.
По мысли автора, чем ниже налоги, тем легче бороться с ослаблением населения. Снижение налогового бремени должно придать бодрости землепашцу и крепости следующим поколениям. Согласно этой мысли, «один из самых очевидных признаков благосостояния страны – рост населения, тогда как его сокращение – неизменное доказательство голода»524.
Часть третья. Эпоха Просвещения и вызов чувствительности
В XVII веке расширился спектр возможных видов усталости, как и спектр борьбы с ней. Диверсифицировались причины усталости, придумывались новые способы сопротивления ей. В значительной степени расширился и переопределился ландшафт усталости. При этом по-прежнему необъективным остается мнение о потере жидкостей (гуморов); впрочем, относительной, даже случайной продолжает быть оценка, обсчет работы – реальные цифры не уточняются.
В XVIII веке происходят новые изменения. Другими стали оценки, способы высказывания и доказательства. «Чувствительный» человек эпохи Просвещения начинает отступать от священной книги, новая независимость обязывает его переосмыслить себя, и усталость преобразуется в нечто более непосредственное, более интимное: препятствия и тревоги, возникающие на пути к новым начинаниям, к свободе, каждым индивидом ощущаются острее. Отсюда – стремление к самоутверждению, что является совершенно новым, «современным», даже «психологическим», попытка преодолеть «нерелигиозным» путем бросающую вызов усталость – люди начинают путешествовать, делать открытия, покорять вершины, колесить по миру, чтобы убедиться в собственных силах и испытать себя.
При этом меняются представления о теле, идет тенденция к индивидуализации, вследствие чего новое место начинают занимать нервы, стимуляции, а это придает плоти и ее волнению все более подчеркнутое значение, возникает интерес к уязвимости, слабости, даже к «нарушениям». К тому же постоянный спутник подобной чувствительности – прагматизм, стремление к пользе, которое заостряет взгляд как на различных занятиях, так и на трудностях, встречающихся на пути; начинают цениться профессиональные знания и навыки в сфере производства и ремесленничества. Наконец, в мире, где нарастают оппортунизм и способность к совершенствованию, неизбежно заостряется внимание на ожиданиях эффективности, даже «прогресса».
ГЛАВА 13. СТАВКА НА ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ
Нарастающая уверенность в личной автономности, самостоятельности играет здесь главную роль, устанавливает «внутренние» границы самому принципу действия, возобновляя тревогу и любопытство, обогащая источники слабости, намекая на их возможную персонализацию. Внутренняя жизнь становится насыщеннее. Индивид выходит на первый план и изучает себя. Усталость сначала воспринимается как ежедневное «затруднение», смутное замешательство, но вскоре становится провокацией, нарушающей планы, образ жизни и существования. Как следствие, ее образ появляется в литературе и рассказах.
«Прислушиваться к своей жизни»
Хрупкость и уязвимость пересматриваются на основе принципа освобождения525, утверждения «вкуса к свободной жизни»526, в особенности в высших слоях общества; ставятся под сомнение прежние власти; меняется образ слабости, гуманизируется уязвимость – она персонализируется, становится уникальной в каждом конкретном случае. Уязвимость очевидна, она не обозначает больше бесконечное расстояние от мирского до божественного, неизбежную пропасть между естественным и сверхъестественным527. Ее присутствие расширяется, она влияет на индивида, становится частью его идентичности, проникает в его сознание, меняет мироощущение. К тому же человек сводится к самому себе, и только к самому себе, пытается объяснить себя через свою связь с «природой», определить свое состояние, анализируя себя, руководствуется собственным опытом, а не каким-то иным.
Настоящее становится более насыщенным, а опасность потерять силы обостряется. Внимание к этому – так называемый первичный опыт, «чувство существования»528 – появляется в век Просвещения. Это «чувство существования» в 1786 году было определено Виктором де Сезом, врачом, получившим образование в Монпелье, будущим членом Конвента: он полагал, что это «ощущение» лежит «в основе всех прочих»529, что оно обнажает наше «существо в чистом виде»530, провоцирует переход от
