вас поразил, —
так начинает Тютчев. Известный исследователь жизни и творчества поэта Г. И. Чулков писал: «Невозможно истолковать первые два стиха в том смысле, что декабристы были развращены собственным своеволием… Нет, поэт сказал то, что хотел сказать: “Самодержавие развратило декабристов, и оно же казнило их”».
Это действительно так; декабристы, действуя без народа, в сущности, могли только заменить самовластье царя своим самовластьем, – таков, надо думать, смысл тютчевских строк. И далее поэт говорит:
Народ, чуждаясь вероломства[12],
Поносит ваши имена…
Г. И. Чулков заметил, что «поэт, по-видимому, не вполне отождествляет свою мысль с… народным приговором». Но это слишком осторожное предположение; из дальнейших строф тютчевского стихотворения как раз вполне очевидно, что поэт ни в коей мере не склонен «поносить» имена декабристов. Тютчев только верно отражает ту самую объективную историческую ситуацию – «страшно далеки они от народа». Но, ясно сознавая истинные намерения своих старших братьев, он говорит:
О жертвы мысли безрассудной,
Вы уповали, может быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить!
Едва, дымясь, она сверкнула
На вековой громаде льдов,
Зима железная дохнула —
И не осталось и следов.
Единственный упрек – если только это можно назвать упреком – в «безрассудности» мысли, что совершенно закономерно для человека поколения любомудров. Да, Тютчев полагал – и для этого, несомненно, были серьезные основания, – что декабристы никак не могли одержать победу. Это, кстати сказать, совпадало с чисто жертвенным самосознанием многих декабристов. Сам Рылеев не раз высказывал убеждение в неотвратимости гибели, – в частности, в своих знаменитых стихах:
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает…
Александр Одоевский восклицал накануне 14 декабря: «Умрем, ах, как славно мы умрем!..»
Об этом, собственно, и говорит Тютчев, создавая жестокий, но глубоко поэтический образ «скудной крови», которая, «дымясь, сверкнула на вековой громаде льдов». Можно сказать, что Тютчев преувеличил мощь Империи, изображая ее как «вечный полюс», который почти невозможно «растопить», как «вековую громаду льдов», дышащую «зимой железной». Но в 1826 году неимоверно трудно было думать по-иному. В то же время в стихах нет, конечно же, никакого «поношения» декабристов (хотя иные авторы работ о Тютчеве и пытались это вычитать в данном стихотворении). Сам образ сверкнувшей на вековой громаде льдов – как ослепительная искра – крови исключает такое истолкование.
Тютчев оказался не прав только в одном – в утверждении, что «не осталось и следов». Достаточно вспомнить о явившихся через десятилетие на общественную арену Герцене и Огарëве, чтобы убедиться в неуничтожимости этих следов…
Но сразу же следует сказать, что Герцен, вдохновлявшийся героическим примером декабристов, продолжал их дело уже на совсем другом уровне, – на уровне гораздо более высокой культуры мысли и с гораздо более глубоким историческим сознанием. И в этом отношении он, как и его сверстник Станкевич, опирался на духовное творчество любомудров.
В 1832 году двадцатилетний Герцен рекомендует своему другу (рано умершему) Николаю Астракову диссертацию любомудра Максимовича «О системах растительного царства» (1827), советуя «прочесть это изящнейшее творение по сей части мира, философское направление и высокое понятие о науке – и науках естественных».
В 1835 году Герцен пишет Николаю Кетчеру о вышедшем тогда в свет произведении Владимира Одоевского: «Читал ли ты в “Московском наблюдателе” статью “Себастиан Бах”? Что за прелесть. Она сильно подействовала на меня».
Как уже говорилось, на рубеже 1830–1840-х годов несколько выдающихся любомудров стали основоположниками славянофильства. Герцен в течение сороковых годов всë более решительно борется со славянофильскими концепциями. Но он не изменяет своей самой высокой оценки деятельности любомудров в предславянофильский период. Так, 21 декабря 1843 года, когда борьба «двух станов» (по герценовскому определению) уже разгорелась вовсю, он записывает в дневнике: «На днях пробежал я 1 № “Европейца” (журнал, который в 1832 году издавал Иван Киреевский. – В. К.). Статьи Ив. Киреевского удивительны; они предупредили современное направление в самой Европе, – какая здоровая, сильная голова, какой талант, слог…» Стоит заметить, что характеристика – «предупредили современное направление в самой Европе» – была для того времени в устах Герцена высочайшей, ни с чем не сравнимой похвалой (лишь много позднее он стал относиться к европейской мысли значительно более критически) и что очень трудно назвать какие-либо другие явления тогдашней русской культуры, о которых Герцен мог бы сказать нечто подобное.
Непримиримо споря с бывшими любомудрами, Герцен не переставал ценить их глубоко разработанную философскую культуру. 21 декабря 1842 года он записал: «Вчера продолжительный спор у меня с Хомяковым о современной философии. Удивительный дар, быстрота соображения, память чрезвычайная, объем пониманья широк, верен себе… Необыкновенная способность. Я рад был этому спору, я мог некоторым образом изведать силы свои, с таким бойцом помериться стоит всякого ученья… Консеквентность (последовательность. – В. К.) его во многом выше формалистов гегельянских… Опровергая Гегеля, Хомяков не держится в всеобщих замечаниях, в результатах, – нет… он идет в самую глубь, в самое сердце, то есть в развитие логической идеи…»
Оценки Герцена поистине более чем беспристрастны, – ведь речь идет о заведомых его противниках. При всей остроте полемики он не может не воскликнуть (1843 год): «Что за прекрасная, сильная личность Ивана Киреевского!»
Значительно позднее, в 1861 году, Герцен писал об уже покойных братьях Киреевских и Хомякове: «…Закрывая глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать… Они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей. С них начинается перелом русской мысли. И когда мы это говорим, кажется, нас нельзя заподозрить в пристрастии».
Еще позднее, в 1867 году, Герцен написал: «Середь ночи, следовавшей за 14 декабрем… первые, закричавшие “земля”, были московские славянофилы».
Собственно, тогда они не были еще славянофилами, – Герцен называет их так, по сути дела, «задним числом». Еще в 1826 году Дмитрий Веневитинов как бы сформулировал цель своего поколения: «Философия и применение оной ко всем эпохам наук и искусств – вот предметы, заслуживающие особенное наше внимание, предметы, тем более необходимые для России, что она еще нуждается в твердом основании изящных наук и найдет сие основание, сей залог своей самобытности и, следственно, своей нравственной свободы… в одной философии, которая заставит ее развить свои силы и образовать систему мышления».
То, что стремились создать – и во многом действительно создали – любомудры, только в самом общем смысле может быть названо «философией». Дело шло
