и навсегда оборвать, вырваться из капкана. Понимала, как непозволительно, как преступно сжигать свое невозвратимое сегодня, которое только и есть жизнь, во имя смутных обманчивых упований.
Видимо, к тому и шло, ибо Мечов приходил все реже, исчезая часто без всякого предупреждения на много дней. Может быть, ездил куда-нибудь по работе или охотился, или рыбу ловил с приятелями — она перестала спрашивать. Оставаясь в одиночестве на выходные и праздники, когда на город нисходит ни с чем не сравнимая тишина, Валентина Николаевна возненавидела эти неприкаянные дни. Не зная, чем заняться, чем отвлечься от одиночества, подступившего к горлу, то затевала никому ненужную перестановку, мебели, то отправлялась бродить по опустевшему проспекту. Из освещенных окон долетали музыка, смех, и некуда было свернуть, некуда деться от чужого тепла и веселья. Разве что в тундру, затаившуюся в тумане коротких переулков. С той поры, как умерла в августе прошлого года мать, а дочка Ирочка вернулась в Ленинград, где училась в Академии художеств, Валентина Николаевна поняла, всем существом ощутила, что вновь стоит на неведомом рубеже. Закончился период, долгий и не слишком удачливый, ее несложившейся жизни. Опять приходилось что-то решать для себя, продумывать далеко вперед. Но не было ни прежних сил, ни желания. Она не сразу поняла, что пустота, сменившая боль и горечь утраты, принесла ей новую свободу и новую печаль. Освобожденная от вечных страхов за мать, не осознала еще себя полновластной хозяйкой собственной судьбы и пребывала в полной растерянности. Не знала, на чем остановиться. Хотела уехать, но медлила, не решаясь.
Ирочка собиралась на зимние каникулы выйти замуж. Слишком рано, по мнению Валентины Николаевны, потому что в ее студенческие годы первокурсники бегали по театрам и вечерам, а не стирали пеленки. Но девочка выросла самостоятельной и меньше всего была готова следовать наставлениям матери. Да и что можно было сказать? Валентина Николаевна не забыла, как двадцать лет назад ей самой советовали не торопиться, подождать годик-другой и-все такое прочее. Она послушалась, подождала. Только зачем? Чтобы выскочить за другого? Диплом, который она уже к тому времени получила, не спас ее от крушения. Ирочка, во всяком случае, выросла без отца. Грош цена такой мудрости. Человек ничего не знает заранее. Мысль о том, что можно как-то застраховать от падения, соломки, как говорят, подстелить, способна только отравить счастье. Пусть короткое, легкомысленное, но что вообще есть вечного в человеческой жизни? Нет, она ни в чем не станет мешать своей девочке.
Валентина Николаевна вспомнила студенческий семинар по философии и свой реферат о свободе воли. Она уже не помнила, кто и зачем подсказал ей такую тему, и лишь пожалела, что бездумно переписала все из книг. В памяти уцелело только само понятие: свобода воли. Такое емкое, обязывающее. По-настоящему помочь, значит, помочь ненавязчиво, не посягая на свободу близкого тебе существа. Не подменяя ее ни своей мудростью, большей частью мнимой, ни любовью, потому что и любовь может перерасти в тиранию. Каждое новое поколение не устает упорно отстаивать право на собственные синяки. Что ж, пусть набивают сами, без чужой подсказки. По крайней мере, научатся осмотрительности. Наверное, так только и нужно: следовать первому зову, самому сумасшедшему, самому чистому. Вопреки премудрым наставлениям и печальной статистике ранних браков, Валентина Николаевна заставляла себя верить, что дочь найдет счастье с первой попытки, как было задумано когда-то на небесах. Средства, слава богу, позволяли ей поддержать молодых. Иначе зачем они нужны, северные надбавки и коэффициенты?
Полностью погруженная в себя, Звонцова невольно вздрогнула, когда ее тихо позвали:
— Можно мне побыть с вами, доктор?
Приоткрыв глаза, увидела в головокружительной синеве широкоскулое, золотисто-смуглое лицо.
— Спартак? — удивленно подняла брови, сразу узнав красивого мальчика, у которого обнаружила вчера очаги болезни. — Конечно, присаживайтесь. Что за вопрос? — слегка подвинулась, освобождая место на гладком выбеленном бревне. Ответив на его широкую обезоруживающую улыбку, с грустью вспомнила снимок: две черные взаимопроникающие туманности в левой верхней доле.
— Дедушка сказал, что в город ехать надо.
— Вот видите! И ваш дедушка так считает. Другого выхода действительно нет, милый Спартак, — почти механически повторила слова, сказанные в пропахшем дымком и ягодами чуме…
Жарко дышало пламя, льнувшее к жирным камням. Комариным роем танцевали жгучие звездочки, уносясь в открытый дымник, где сходились острия закопченных шестов.
Поджарый старик с ремешком вокруг лба и в расшитой бисером камлейке встретил ее настороженным молчанием, не проронил звука, пока она объясняла, зачем пришла. Только сосал длинную с медным запальником трубку и время от времени оглядывался на меховой полог. Хотя из-за оленьих шкур не доносилось ни шороха, ни вздоха, Валентине Николаевне показалось, что там кто-то, затаив дыхание, прислушивается к каждому слову. Скорее всего, за пологом скрывался сам Спартак.
Как только проявили снимок, она вызвала его к себе и предложила лечь на исследование. Но он лишь молча покачал головой и ушел в чум.
Похоже было, что старый оленевод целиком встал на сторону внука. Так она и не дождалась от него никакого отклика. Хотя проговорила без малого час.
По глазам, в которых переливалась темная влага, видела, что старик все понимает, но допроситься хоть какого-нибудь ответа никак не могла. Когда, отчаявшись, решилась, наконец, уходить, из-под ворсистого летнего меха выползла рябая старуха в ситцевом сарафане. За очагом, где раньше прятали хозяина чума Мяпонга, а ныне стоял на сундуке транзисторный телевизор, нашла банку с вареньем из поздней морошки.
— Возьмите, пожалуйста, товарищ доктор, — заговорил внезапно старик. — Чай пить на здоровье, — и присовокупил неведомо как оказавшуюся в руках песцовую шкурку.
Валентина Николаевна только головой покачала и, обращаясь уже больше к старухе, вновь принялась объяснять, почему мальчика необходимо как можно скорее отправить в больницу. Старуха, между тем, поставила на очаг большой никелированный чайник, куда бросила, не дожидаясь, пока закипит вода, черную листовую заварку и несколько веточек сушеной брусники.
— Не обижайтесь, товарищ доктор, — хозяин упрямо совал ей играющую морозцем белоснежную шкурку. — Попьем чаю, подумаем. Погостите у нас, — стащив через голову ставшую жаркой камлейку, он остался в застиранной тельняшке.
Валентине все больше начинали нравиться эти спокойные тихие люди
