ты знаешь…
И убежал куда-то его взгляд… Конечно, ничего не знал Том. Если бы и знал, все равно укрыл бы друга. Но как видно, сам Гекльберри в этом совершенно не был уверен. И правильно…
— Чего ты туда влез?! У тебя же уже были деньги?
— Деньги — это такая штука, Том…Такой странный предмет… как они есть, так их сразу уже нет… И понимаешь, не могу я жить, ни как мой папаша жил, ни как вдова Дуглас, царство небесное…
— Стрелял ты?!
— Роб промахнулся… Гнилой человек, еще хуже его папаши, индейца Джо… Если его прижмут, он все расскажет.
— Обязательно надо было стрелять?!
— Он первый начал…
Какой смысл объяснять, во что влип Гек? Он и сам понимает. Он прав, никакой дороги назад ему нет, только в неведомые западные земли, где моют золото, где таких много, где почти что и нет никакого закона. И навсегда. Никакой судья Тэтчер не вытащит, пусть он сто раз и сенатор.
Том присел к деревянному столику.
— Хлебни, Том…
Томас Сойер на мгновение прижал к губам оплетенную бутыль. На губах осталась пленка сивушных масел, в голову ударила крепчайшая струя кукурузного самогона. Ну и гадость…
— Том…Ты не серчай… Ну не могу я жить, как твой братец Сид… И не смогу никогда.
Да-а… Сид Сойер — это отдельная песня. Пытался торговать табаком, и через год прогорел. Все удивлялись, как он ухитрился, а вот он как-то сумел, причем, как раз, когда цены на табак ползли вверх. Трое из Санкт-Петербурга сделали себе на табаке состояния в этот год. Том пытался пристроить его к себе… на пароходе его укачивает. Так и сидит в сплавной конторе, выписывает бумажки. На штанах заплатка, пиджак засаленный, голова вечно немытая, побрит неровно, вечно норовит стрельнуть полдоллара… Говорят, сердобольная вдова Дуглас его время от времени кормила.
— Гек, он у тебя тоже занимал?
— А как же! Тогда мы взяли лавку Уоттера… Деньги были…
— Ага, тот самый предмет, которого сразу и нет. Который как появится, так черт те его знает, куда уходит…
— Ну да. Я как посмотрел на луковую физиономию твоего братца, рука сама полезла в карман.
— Поживи как он, физиономия еще не такая станет.
— Не… нет, Том, тут ты не прав! У него не луковая физиономия от жизни, а жизнь — от физиономии…Ты с такой походи, а я посмотрю, как ты будешь после этого жить.
И невозможно не смеяться, потому что он прав, старый друг. Невозможно не смеяться, когда вспоминается Сид Сойер, и во что он превратился в тридцать пять лет. Почему у него нос вечно свёрнут на сторону, и под ним — непросыхающая капля? Почему глаза вечно слезятся, а под ногтями — многодневный траур? Почему у Сида никогда не хватает сил, чтобы вообще хоть что-нибудь хорошо делать?
Ранняя плешь, ногами шаркает хуже тети Полли, которой за шестьдесят, а такой кожи нет даже у старика Тэтчера. Этот-то ездит верхом и увязался с внуками ловить диких кошек, когда приезжал последний раз.
Вот вспомнишь Сида — и оценишь, как хорошо сидеть со стариной Геком, дуть кукурузный самогон. Да, ухмыляется, да, опухший, да небритый, да, воняет, да, рожа такая, что днем наглядишься, ночью забоишься. Но он не такой… он…
— Живой я, Том!! Иногда сам удивляюсь, что живой. Три раза стреляный, пять раз порезанный, а вот живу!
— Тебе не так надо жить, Гекльберри… Пошел бы в механики, а? Или почту развозить?
— Вот этого мне точно не надо! Я в механиках быстро помру… Железки эти…И почту не буду…Там же деньги! Я же не выдержу обязательно сопру.
— Тебе еще жениться надо, Гек.
— Вот этого точно не надо. Я как вспомню отца с матерью: вечно они ссорились и дрались. Смотрю на вас с Бекки и все жду — когда вы драться начнете.
— Этого нам только не хватало. Бекки — прекрасная жена.
— Все равно мне этого не надо, Том Сойер! В моем деле надо легким быть, подвижным… Сейчас — на Миссисипи, через месяц уже в Калифорнии.
— И денег давать Сиду не надо.
— Ну ты же понимаешь меня, Том?! Ты же сам ему сколько раз давал?!
— От меня не убудет. И ты прихвати немного, Гек.
— Ты давал… А как ты, я тоже жить не могу. Чтобы жить как ты, учиться надо…Книжки эти, чертежи, карты… А мне тошно, я так не сумею. И не умел никогда. А помнишь, как вдова Дуглас, да твоя тетушка Полли, да другие дуры все перемывали тебе косточки? Что ты кончишь уголовником, а Сид Сойер — такой вежливый! Такой послушный! Что он сделается банкиром или судьей, а то еще и каким-то еще важным конгрессменом? А что ты вообще сделаешься разбойником, или придется тебе жить на средства попечительского совета?
— Они не дуры, Гек. Они же не знали.
— Странно… Я и то знал, что из тебя получится толк. И судья Тэтчер тоже знал.
— Судье Бекки про меня рассказывала.
— Не-а… Что бы не рассказывала — судья своей головой про всё думает. Судья Тэтчер — аристократ, что твой герцог… не такой, который к нам с Джимом на плот залез, а настоящий… Эти в людях и в мальчишках понимают, потому что много поколений видели разных людей… Судья Тэтчер судит о людях по опыту, который у него то ли со времен, когда он плыл на «Мэйфлауэре», то ли еще когда Моисей водил его по пустыне. Хоть ты и дурак, что женился, а хорошо, что на его дочке. Это хорошая кровь.
— Если верить сенатору Тэтчеру, он в детстве был не лучше моего.
— Я что и говорю! Ты был не хуже него. Вечно придумаешь что-то…А кто в десять лет ничего не придумывал, никуда не бегал и ничего никогда не учудил, из того и не получится никогда ничего путного. Точно тебе говорю!
— Да я ведь не только хорошие дела делал… Как мы в пиратов играли и на острове
