показывая на кур, бродивших по площади.
— Они больные, таких не едят, — заметил корчмарь.
Матвеев вытаращил глаза.
— Дайте хоть хлеба!
— Господь не сподобил…
— Что?
— Не обессудь нас — хлеб тоже кончился.
Крестьяне дружно подтвердили, что весь хлеб съели дети.
Ужасно.
Матвеев оказался в положении заблудившегося в дикой пустыне путешественника, обреченного на смерть от жажды и голода. Горькое чувство обиды охватило его.
«И мы проливали кровь за этот народ! — со злостью подумал он. — Пожалуй, прав фон Шпигель. — И он повторил про себя последние слова своего знакомого: «Sie haben die größte Dummheit in der Geschichte gemacht»[14]. Да, да! Величайшую глупость! Фон Шпигель прав…»
Надо было на что-то решаться: ехать к спасительному кургану или же вернуться назад и напиться из ручейка, который он видел с дороги далеко в поле.
Пока он размышлял, крестьяне перешептывались, с ухмылкой поглядывая на чужеземца. Ему показалось, что в их взглядах таится злорадство.
При виде этого бессердечия — потому что не может же в деревне не быть ни воды, ни хлеба, ни какой другой еды — он вспыхнул от ярости и обругал их русским матом, хорошо знакомым нашим крестьянам еще со времен русско-турецкой войны.
Даже перед лицом возможной расправы он не нашел другого способа облегчить душу — иначе он просто захлебнулся бы волной неудержимого, клокочущего гнева.
Но странное дело! Он ожидал злобной брани и наскоков, а крестьяне, весело перекинувшись словом, засмеялись и подошли ближе.
Корчмарь, который был и деревенским старостой, первым взял слово:
— Ваша милость, прошу прощения, из какого народа будете?
— Русский! — желчно ответил Матвеев.
Корчмарь взял его за руку, очевидно желая поздороваться.
— Что же ты, милый человек, сразу нам не сказал, а путал нас и ввел во грех?
И крестьяне один за другим, наперебой стали за руку здороваться с Матвеевым. Корчмарь, смеясь, сказал ему, что принял его за шваба — так шопы именуют неславянских подданных Франца-Иосифа, — обманувшись его внешностью и разговором с проезжим немцем.
— Да и говорил ты с нами без души, не по-людски.
А крестьяне все подходили, и каждому хотелось поздороваться с Матвеевым.
Корчмарь оттеснил их в сторону и сказал:
— Оставьте его в покое! Заходи, сударь, всего нам господь послал: и холодной водички, и хлеба, и цыпленочка для христианина, как ваша милость. Тьфу, пропади оно пропадом, что ж ты раньше нас не выругал, мы б сразу тогда догадались, что ты свой человек. Такие уж мы твердолобые…
И почетного гостя с триумфом провели в прохладную корчму.
В это время не кто иной, как Стамболов{53}, тогда еще всесильный властитель, говорил корреспонденту «Кельнише цейтунг»:
— Я ослабил обаяние русских в Болгарии на пятьдесят лет вперед!
Если Стамболов говорил искренне, то этот государственный муж был плохим психологом.
Перевод Н. Попова.
АХ, EXCELLENCE[15]
I
Доктор М. снова закурил погасшую сигару и, когда умолк шумный разговор, вдруг, обернувшись к г-ну Д., сказал:
— Вы хотели рассказать что-то интересное, а молчите?
Д. в свою очередь обернулся к присутствующим, среди которых, кроме М., было еще два врача, и с улыбкой промолвил:
— Не могу рассказывать перед таким почтенным собранием.
Все посмотрели на него с удивлением.
— То есть как?
— Не могу. Неловко.
— Какая-нибудь тайна?
— Никакой тайны.
— Так почему же неловко?
Д. опять посмотрел на трех врачей.
— Да так… неловко… так сказать… неделикатно. Такая скромность еще больше раздразнила любопытство. Все стали его упрашивать.
— Но здесь врачи! — возразил он.
— Ага, значит, какой-нибудь анекдот насчет нас, грешных? — весело воскликнул доктор Б., окончивший медицинский факультет в Париже, человек блестящего ума и очень начитанный, с острым взглядом живых черных глаз сквозь очки в золотой оправе. — Не стесняйтесь. Мы, доктора, дорогой мой Д., еще со времен Мольера привыкли к насмешкам: только над попами смеялись больше, чем над врачами. И все-таки вы не можете ни жить, ни умереть без них и без нас. Не смущайтесь, говорите смело.
— Хорошо. Впрочем, рассказ мой не касается болгарских врачей.
— Не утешайте нас, а рассказывайте, — сказал доктор М., тяжело опускаясь в кресло.
В комнате водворилось молчание.
II
Д. начал:
— Эта история относится к тем блаженным временам, когда и я, по воле богов, был большим человеком, то есть министром. Дело было летом; чувствуя усталость, я взял месячный отпуск, который хотел посвятить путешествию по швейцарским горам; это было моей всегдашней мечтой. С другой стороны, меня соблазняло желание объездить норвежские фиорды — путешествие, введенное в моду новым германским императором Вильгельмом.
— Помню, помню; но ты тогда не поехал ни туда ни сюда! — заметил доктор М.
— Погодите, сейчас скажу почему. До отъезда я случайно встретил здесь лечащего меня доктора П. и спросил, куда, по его мнению, мне лучше поехать. Доктор П. нашел, что хорошо совершить поездку в этом роде, и поскольку в Болгарии, как вы знаете, совсем нет ни гор, ни красивых видов, посоветовал мне истратить мои деньги в Европе, как полагается всякому культурному болгарину. Но он затруднялся решить вопрос, куда именно мне ехать: в Швейцарию или на Северное море, и рекомендовал, когда я буду проездом в Вене, обязательно сходить к какому-нибудь знаменитому врачу и попросить указаний у него. Он даже был так добр, что написал на визитной карточке несколько слов одному такому врачу, его бывшему профессору, и я тронулся в путь.
В Вене я нарочно остановился на день, чтобы встретиться с
