к которому привыкли наши современники. В изложении Пржевальского сквозит неподдельное, искреннее восхищение каждой деталью, которую ему удается узнать и рассмотреть.
Вот, например, его описание повадок голубой сороки:
«В гнезде лежало восемь почти уже совершенно насиженных яиц, на подстилке, сделанной из порядочной горсти изюбриной шерсти, которую мне случалось несколько раз находить, и в весьма изрядном количестве, также в гнездах скворцов, шрикунов и даже голубых синиц.
Долго недоумевал я, откуда все эти птицы могут набрать столько шерсти, которую изюбр, да и всякое другое животное, теряет исподволь, притом же где попало, так что собрать ее в достаточном количестве, конечно, нет никакой возможности. Однако один из здешних старых охотников разрешил мое недоумение и объяснил, что однажды весной он сам видел, как несколько сорок сидели на спине пасшейся самки изюбра и рвали из нее шерсть целыми клочьями. Не зная, каким образом избавиться от таких неожиданных услуг, изюбр брыкался, мотал головой и так был занят этим делом, что охотник успел подкрасться и убить его.
Этот рассказ заслуживает большой веры, так как иначе нельзя объяснить, откуда могут все вышеназванные птицы добывать себе такое количество изюбриной или козлиной шерсти, какое часто находится в их гнездах».
Кроме птиц, на Лэфу летом водилось много разных зверей, также приходивших на эти топкие берега для вывода молодняка:
«Плывя на лодке, беспрестанно видишь на грязи или на песке берега то небольшой, аккуратный след козули, то схожий с ним, только несравненно больший, след изюбра, то неуклюжую ступню медведя, который иногда целой тушей скатится с крутого берега в воду, то, наконец, круглый, явственно отпечатавшийся след тигра, также прикочевавшего в здешние места. Сверх того, здесь встречаются кабаны, лисицы, волки, а в самой речке очень часто выдры».
Окончив промеры Лэфу, Пржевальский отправился на вьючных лошадях для исследования бассейна реки Mo, на что также ушло около месяца. С наступлением летней жары такой поход оказался далеко не так приятен, как весной. Высокая густая трава в рост человека сильно затрудняла путь, и к довершению трудностей присоединились полчища оводов, которые делали совершенно невозможными дневные переходы и заставляли выбирать для дороги только раннее утро или поздний вечер. А вечером на смену оводам приходили не менее надоедливые комары, о которых Пржевальский пишет обстоятельно и с преогромной досадой.
По таким влажным долинам, покрытым густой сочной травой, летом держались с детенышами различные звери, чаще всего козы. На лугах верхней Mo они попадались чуть не на каждом шагу, так что Пржевальский каждый день убивал одну, даже три. Не зная, куда девать лишнее мясо, которое от сильной жары сразу портилось, «мы очень часто бросали целиком убитых, так что самому делалось совестно за такую бесполезную бойню, но тем не менее, уступая охотничьей жадности, я ни разу не упускал случая застрелить ту или другую козу».
От волнообразных возвышенностей степной полосы, по мере удаления к западу, рельеф местности менялся и горы становились выше. Перепад высот между ними и долинами обозначался более резко, начали появляться небольшие гребни или хребты. Но пока растительность еще оставалась больше степной, с ее рощами дуба и черной березы, с ее зарослями низкорослой лещины и дубняка, наконец, с ее обширными, цветущими лугами по пологим скатам.
Со временем программа исследований была выполнена, и путешествие подошло к концу:
«Минул июль, а вместе с ним кончились и мои золотые дни! Переплыв на пароходе озеро Ханка, я вновь очутился 7 августа на истоке Сунгачи, откуда утром следующего дня должен был ехать на Уссури, Амур и далее через Иркутск в Россию.
С грустным настроением духа бродил я теперь возле поста № 4, зная, что завтра придется покинуть эти местности и, быть может, уже никогда не увидать их более. Каждый куст, каждое дерево напоминало мне какой-нибудь случай из весенней охоты, и еще дороже становились эти воспоминания при мысли о скорой разлуке с любимыми местами.
Проведя под такими впечатлениями остаток дня, я отправился на закате солнца вдоль по берегу Ханка знакомой тропинкой, по которой ходил не одну сотню раз.
Вот передо мною раскинулись болотистые равнины и потянулся узкой лентой тальник, растущий по берегу Ханка; вот налево виднеется извилистая Сунгача, а там, далеко за болотами, синеют горы, идущие по реке Дауби-хэ.
Пройдя немного, я остановился и начал пристально смотреть на расстилавшуюся передо мною картину, стараясь как можно сильнее запечатлеть ее в своем воображении. Мысли и образы прошлого стали быстро проноситься в голове… Два года страннической жизни мелькнули, как сон, полный чудных видений… Прощай, Ханка! Прощай, весь Уссурийский край! Быть может, мне не увидать уже более твоих бесконечных лесов, величественных вод и твоей богатой, девственной природы, но с твоим именем для меня навсегда будут соединены отрадные воспоминания о счастливых днях свободной, страннической жизни».
Глава седьмая. Первый успех
Возвращение в Иркутск. — Доклад о положении русского населения Уссури вызывает недовольство. — Прибытие в Петербург. — Итоги экспедиции. — Выход «Путешествия в Уссурийском крае». — План следующей экспедиции. — Помощь генерала Влангали. — Экспедиции быть! — Хлопоты о Пыльцове. — Денежные сложности. — Снова в Иркутск. — Интриги в Иркутске. — Начало пути.
В начале октября 1869 года Николай Михайлович возвратился в Иркутск, где его ждали приказы о производстве в капитаны и о переводе его в Генеральный штаб штабс-капитаном.
Во время своего пребывания в Уссурийском крае Пржевальский, помимо прочих изысканий, проводил ежедневные метеорологические замеры и составил подробный отчет о климате Уссурийского края; описал по собственным наблюдениям водящихся в краю зверей и их охотничьи повадки. Наконец, в итоговой части описания-доклада изложил свои соображения об образе жизни местных жителей, о причинах их бедственного положения и способах улучшить жизнь переселенцев. Я полностью уверена, что это последнее не входило в служебное задание нашего героя. Бюрократия всех времен одинакова, и черты ее одинаково уродливы. Выводы Пржевальского об устройстве быта жителей Уссурийского края — очень честное, очень жесткое, но разумное мнение, подкрепленное искренней заботой о тех, кого путешественнику довелось видеть. На самом деле именно этот отрывок проивел эффект разорвавшейся бомбы и чуть ли не превзошел по значению научные открытия путешественника.
Я привожу это мнение практически целиком.
«Из беглого очерка во II главе мы видели, что положение уссурийских казаков крайне бедственное, что голод и нищета с различными пороками, всегда им сопутствующими, довели это население до полного морального упадка, заставили его махнуть на все рукой и апатично покориться своей злосчастной участи. Правда, уже при самом переселении из Забайкалья новые колонисты имели слишком мало задатков к будущему преуспеянию, но, тем не менее, существуют и другие причины, которые поставили уссурийских
