штук. Мне все хотелось, чтобы было естественно. Но особенно естественно не получалось. Тогда я остановилась на своем обыкновенном потрепанном платье. Но зато под платье я надела шелковое белье. И теперь я была более похожа на тоскующую женщину, бежавшую от советской власти.
Но вот наконец все было готово, и в ночь на двадцать восьмое сентября, в одиннадцать часов ночи я вышла из наших окопов.
Наш патруль провел меня шагов двести и оставил в поле с одним разведчиком, который в совершенстве знал всю эту местность.
Было ужасно темно. Луны не было. Неприятельские ракеты по временам ярко освещали поле. Сердце мое учащенно билось. Но страха я не чувствовала. Наоборот, был прилив энергии и желание поскорей и наилучшим образом все сделать.
Мой разведчик тронул меня за руку, и мы с ним медленно и осторожно пошли.
Наконец мы наткнулись на проволочные заграждения. Мы с разведчиком ножницами перерезали колючую проволоку и пошли дальше. Кое-где раздавались выстрелы. И снова кверху стали взвиваться ракеты.
Наконец, пройдя еще шагов сто, мой разведчик дал наставление, куда мне идти дальше, и, попрощавшись со мной, удалился.
Я осталась одна. Кругом меня было болото. Я шла страшно медленно и с таким трудом, что, казалось, теряла силы. Я шла по направлению звезды, указанной разведчиком.
В одном месте я лежала на кочках минут двадцать. Я так устала и утомилась, что мне вдруг захотелось тут заснуть. Я с трудом прогнала это сонное настроение и пошла дальше. Но тут вскоре я увидела, что ракеты взвиваются к небу позади меня. Значит, я миновала уже неприятельские позиции. Это был невероятный случай, но это был факт, и эта честь принадлежала нашему опытному разведчику.
21. Арест
Я шла теперь по ровному полю. Прошла немного более версты и вдруг наткнулась на какую-то деревянную будку.
Это было настолько неожиданно, что я чуть не вскрикнула.
Я шарахнулась в сторону. Но в этот момент кто-то закричал:
— Стой! Кто идет?
Я знала, что молчать нельзя. Я сказала:
— Вот что — я пробираюсь к белым.
Тут раздались быстрые шаги, ко мне подбежали двое.
К моему удивлению, это были офицеры. Я была готова к аресту, но я предполагала, что меня арестуют солдаты. Мне было бы с ними легче договориться. Но тут были офицеры в золотых погонах и с шашками. Это меня неприятно поразило.
В этот самый момент на небе появилась луна, и стало довольно светло.
Один из офицеров схватил меня за плечо и стал трясти. Он был, видать, испуган неожиданностью и взбешен. Он закричал:
— Ты кто такая? Ты как сюда попала?
Другой офицер сказал:
— Ясно, что это красная дрянь. Больше тут некому шляться.
Я спокойно ответила:
— Пойдемте, господа, в штаб. Я там скажу.
Мне хотелось выиграть время. И сама не знаю, на что я тогда надеялась.
Я сказала офицерам:
— Я пробираюсь, господа, в Симферополь по своим личным делам. Я бежала от красных.
Они засмеялись и сказали:
— Что-то не похоже. Пойдем, однако, в штаб дивизии.
Но они стали уже более вежливы.
И мы с ними пошли в штаб.
Моей усталости как не бывало. Я лихорадочно обдумывала план действия. Ни о каком бегстве не могло быть и речи. Офицеры с наганами шли плечо к плечу.
Прежде всего мне надо было освободиться от пояса.
Пояс находился у меня под платьем, и он был так устроен, что его легко можно было сбросить.
Я незаметно провела рукой по животу. Пояс скользнул по моему шелковому белью и по ногам и мягко упал на траву.
Офицеры не заметили.
Мне стало вдруг так жалко денег и документов, что я чуть не расплакалась. Но делать было нечего. Надо было спасать шкуру для дальнейшего.
Тут я подумала, что надо бы, на случай, запомнить место, где упал пояс. Но как это, черт возьми, сделать?
Я стала считать шаги. Мне хотелось сосчитать шаги вплоть до какого-нибудь особенно характерного места, которое я могла бы запомнить.
Я сосчитала семьсот пятьдесят шагов, и вдруг мы вышли на полотно железной дороги. Я снова стала считать шаги. И до столба с номером семьдесят шесть я сосчитала сто шагов.
После чего я стала думать о своем предстоящем вранье.
Мне вдруг вспомнился интересный факт из моего недавнего боевого прошлого.
У нас на фронте под Черниговом был задержан белый офицер, некто полковник Калугин. Он был молодой, лет тридцати. И он нас удивил своим поведением.
Он держал себя очень смело и непринужденно, когда его привели в штаб.
Его спросили, для какой цели он перешел к нам.
Мы ожидали от него услышать всякое вранье, но он так сказал:
— Да, я по убеждению белый офицер. Я скрывать от вас не буду, что я с революцией ничего общего не имею. Но в данном случае я прошу поверить моему честному слову — я перешел к вам отнюдь не по делам военным или политическим. Я питаю большую любовь к одной женщине, которая осталась при отступлении в Орле. И у меня такое к ней неудержимое чувство, что я решил повидать ее. Если вы меня отпустите с ней назад — я по-человечески вам буду исключительно благодарен и не буду с вами сражаться. Если нет — я останусь тут с ней. Если вы, конечно, помилуете меня и не расстреляете. Я знал, на что шел.
Эти речи нас всех привели в удивление, и мы не знали, что подумать.
На полевом суде этот полковник Калугин на все вопросы отвечал с достоинством, но настаивал на своей любовной версии.
Однако суд не нашел причин для помилования и приговорил полковника к высшей мере. Причем прокурор ему сказал:
— Мы хотели бы, полковник, уважить вашу последнюю просьбу. И, если вы найдете нужным, мы передадим вашей любимой женщине то, что вы захотите, — карточки, вещи и последний привет. Это делает вам честь так любить. Но вы наш враг, и мы не имеем права поступить сейчас иначе.
На это полковник рассмеялся и сказал:
— Неужели вы могли думать, что в такой момент, когда решается судьба России, русский офицер мог пришиться к бабьей юбке?.. Никакой женщины нет... Это была моя выдумка, чтоб вас провести... Не удалось — не надо. Я готов умереть.
Это так нас всех удивило, что мы были ошеломлены. И мы тогда поняли, что поражение белых под Черниговом нельзя рассматривать слишком просто.
