Книга Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

Рядяшу и тот, мало не выронив меч, без дураков рухнул на траву. Ох тяжко с этим биться. Вроде все ухватки знакомы, как будто все хитрости наперечёт, но… хоть убейте, хоть придурком обзовите, хоть наградите славой конченного выпивохи, для которого во Вселенной цветов больше чем в радуге — сама она вовсе не цельна и нерушима, как то глаза говорят, а Сивый видит в ней сквозные дыры, через которые и порскает вокруг. Вот только что был впереди, под мечом, не будь дураком опусти клинок и празднуй победу, но через долю мгновения — за спиной, и ведь не видел того глаз! Как? Где эти тайные ходы? Ох мир, ох Вселенная, изрыты вы подобно мышиному холму вдоль и поперёк, и только одно греет душу, только одно радует — лишь Безрод их видит, лишь он вхож в эти норы. Не абы кто. И с каждым годом, проведённым на Скалистом, крепнет уверенность — невидимых ходов для Сивого становится всё больше, и делаются они всё короче.

— Пир хотят закатить для дружины, просят в гости пожаловать. Пойдём, а?

Тычок смешно тянул тоненькую шейку, бровки просительно выстроил домиком, в глаза заглядывал, согласие выискивал, или хотя бы благое расположение духа. Если найдётся таковое, ему бы только ухватиться, ровно за ниточку. Рядяша лежал на траве, тяжело дышал, и лишь затруднённое дыхание мешало ему разоржаться, чисто коню. Во всякоразных затеях Тычок — это всё равно что Безрод в бою: увидит слабину, заморочит, закружит, запутает, додавит, дожмёт и своего добьётся.

— Что, вражина, исскучался на острове? — Рядяша с натугой сплюнул, слюну еле собрал — глотку ровно суховеем высушило. — Душа веселья требует?

— Ты своё на сегодня отмахал, остолоп? Вот и не мешайся в разговоры взрослых! Ишь, взял обыкновение встревать!

— Тычок, всеми богами заклинаю, иди отсюда! Сил нет, всё болит, если ржать начну, боюсь пузо лопнет.

— Сюда для этого притащился? — Безрод отёр лоб, усмехнулся.

Остров разбили на две части — обычную, купеческую и заповедную дружинную. Землёй мерить — так един остров, торчит кусок суши из моря, и торчит себе, а та межа хоть и невидима глазу, хоть не бьёт Скалистый надвое черта, распаханная плугом, но граница осязаема настолько же, насколько бывает виден широченный овраг. Из двух воображаемых половин слеплен теперь Скалистый, и пристаней на острове тоже две, только не воображаемых, а вполне себе настоящих. Купеческая — на полуночи, сюда пристают тяжеловесные грузовые ладьи, идущие в Сторожище, Улльга же стоит на полуденном берегу, и крепость Безрод выстроил далеко от купеческой пристани. И к слову сказать такой причудливой крепости — заставные готовы были поклясться — не сыщется на месяц пути окрест. Дружина на Скалистом сидит небольшая, случись крупный набег, такой как в последнюю войну с оттнирами, в открытом бою долго не продержаться, но не ради открытой сшибки дружинные потеют каждый день, держат себя в волчьем естестве, когда сам сух и поджар, а зубы клацают так, что искры летят. Заметить врага, отправить в Сторожище весть, посадить на граппр жён с детьми, да отправить на Большую Землю — вот задача, но ведь всякое бывает, случается и по ровному идешь, спотыкаешься. Спотыкаешься и падаешь, но уж если придётся споткнуться тут, на Скалистом, шум до небес поднимется такой, что моречники целый день опуститься не посмеют, а сам при падении раздавишь стольких, что на камнях от той крови да чужой требухи цветы вырастут. Выход к берегу с полуденной стороны, там, где в скальной губе стоит Улльга, засадили настолько плотно, что пущенная стрела не летит дальше пяти шагов. Деревья, кусты, заговорённый ворожцами терновник — меж древесными стволами, сволота, разрастается так, просвета не углядишь, и не нужен ему солнечный свет — полуночные вьюны, что не боятся стужи, а наоборот, им только дай морозца да снега, за несколько лет съели все свободное пространство необходимое человеку, чтобы встать во весь рост и не сгибаясь пройти три шага. Не встанешь, не выпрямишься, не пройдёшь. Захочешь выбраться к берегу, тащи из петли секиру и руби. Руби полдня, руби день. И только островные будут знать проходы на берег, а ты маши секирой охотничек до чужих земель. «Тревога! Раз… два… пошли…» — не дай, конечно, Ратник, но если в один из дней Сивый откроет счёт, дружинные друг за другом, молча, как тени исчезнуть среди деревьев, сразу за жёнами и детьми. От домов до пристани — б е гу семьсот мгновений неспешным счётом, по пути минуешь две поляны, между ними дикую лесополосу шагов на сто. Поляны не простые, хитрые, да и поляны лишь потому, что лес — это тот непроходимый бурелом у берега, а всё остальное — лужайки, полянки, прогалинки и прочая разнотравная благодать. Подстрелить на бегу не смогут: ворожцы напряглись, почесали затылки да высадили редкие сосны-быстроспелки, и не просто высадили — положили ровными рядками по косой к черте берега. Как влетишь в деревья, бери н а косо, седлай одну из тридцати дорожек меж сосновыми стволами и бей траву пятками, насколько дыхание позволит, не жалей, новая вырастет. Незваные гости сами употеют, глаза сломают, но не летят ещё стрелы по кривой, а найдётся какой умник семи пядей во лбу, «усядется» на одну из дорожек, припустит, следом, знай себе, петляй как заяц — четыре беговых шага, скок вбок, поменял дорожку. На бегу не стреляют, а остан о вится, чтобы прицелиться — отстанет. Каждый заставный к береговому бурелому должен оставить после себя на земле шестерых захватчиков, и это по самому скромному счёту. И не просто постелить наземь шестерых, а к тому же остаться в добром здравии и слегка разозлённым — как раз настолько, чтобы оскалиться, показать врагу клыки и плюнуть наземь у очередного трупа.

— Безродушка, а что, этот бычок у тебя до бурелома хоть раз добегал? — Тычок пальцем презрительно показал на Рядяшу и скорчил такую кислую рожицу, что здоровяк зашёлся беззвучными корчами хохота. Ржач в голос пойдёт чуть позже, когда дыхалка вернётся.

— Сколько раз говорил, сюда ни шагу, — Сивый покачал головой, вернул меч в ножны, показал Рядяше «пока всё». — Сгинуть хочешь на старости лет?

— Так я это… — старик сбил холстяную шапку на глаза, спрятал взгляд, закашлялся, — в посадку-то не полез. Что я дурень здоровенный что ли?

Утирая пот, из-за сосен один за другим вышли остальные заставные, по двое с дорожки.

— Ледок, просто красавец, — Щёлк одобрительно закивал, хлопнул вострослуха по спине, — выше головы прыгнул.

— В следующий раз догоню, — мрачно пообещал тот, — ушёл-то всего шагов на двадцать.

— Уф-ф-ф, — старший Неслух тяжело рухнул около Рядяши, толкнул того в плечо, — Слышь, чуть дух не отпустил! Про ловушку едва не забыл. В последний миг вспомнил! Как ещё жив остался!

— Дурак ты, братец, — подошёл старший, постучал себя по лбу, — на знаки совсем не смотришь?

— Я и говорю, — Тычок тут как тут, повис у старшего Неслуха на руке, — Отдохнуть всем надо, а лучше бражки голову не прочищает ничто! Уважим купечество, а, Безродушка? А братцы? Грянем в тридцать голосов: «Девка да бражка — сложится сказка»⁉

Сивый усмехнулся, скривился.

— Ты ведь не отстанешь?

— Оскорбить норовишь⁈ — старик взвизгнул, — я о вас, дураках забочусь! Думаю, не дай бог, замотаются парни, потеряют бдительность, знака не увидят! Пропадут ведь ни за что! Совсем о людях не думаешь!

Сивый обречённо отвернулся, оглядел своё воинство. Парни еле сдерживали гогот, те, что устали поболее других, на траву попадали сразу — от смеха колени растрясло и будто хребет из тела вынули. Не стоится.

— Может и впрямь, пусть бражки попьют? — задумчиво предложил Щёлк. — Если в меру, думаю, вреда не будет.

— Не получаются у меня посиделки с торгашами, — скривился Безрод, — ровно кошка мы с собакой.

Но Тычок так жалистно играл бровками, такими неземными скорбями были полны его хитрющие глазки, что Сивый усмехнувшись, махнул рукой. Быть пирушке. Егоз тут же подобрался и рванул обратно, через несколько скачков повернулся, на ходу крикнул:

— Безродушка, я тут это… всё подготовлю, за всем прослежу! Купчик, он ведь такой! Не схитрит — не проживёт!

Пробежал ещё несколько шагов, повернулся, показал кулак.

— Вот они