времени, когда он обустраивал прибежище. Моему отцу всегда нужна была какая-то цель.
– Уверена, – сказала я.
– Пожалуй, начнем с гамм или даже с названий нот.
Отец взял мою правую руку и приложил большой палец к большой клавише в середине.
– Это нота «до» первой октавы. – Он пропел долгое сильное «ла-а-а». – Что это?
– Нота «до» первой октавы, – ответила я и подхватила звук.
– До, ре, ми, – пел он, и рука двигалась вправо. Затем большой палец оказался под ладонью, и он продолжал: – Фа, соль, ля, си, – после чего его пальцы побежали в обратном направлении.
К середине дня я могла сыграть и спеть первую октаву, слева направо и обратно, пальцы перекатывались по столу, как клешни краба. Из угла возле печки отец взял одну из палок, приготовленных для растопки, и использовал ее как метроном, шагая туда-сюда между кроватью и печкой и отбивая ритм по деревянному полу. Мы занимались, пока у меня не стерлись подушечки пальцев и пока голод не заставил нас остановиться; мы поняли, что уже середина дня, а дела не сделаны.
Я занималась каждый день, начиная с гамм и арпеджио, которые играла обеими руками; запястья мои окрепли, и на тыльной стороне ладоней гордо выступили жилы. И наконец, когда листья на опушке вокруг хютте стали желтеть, отец сказал, что я готова разучивать «Кампанеллу».
– Начни с самой трудной части, – сказал он, нависая надо мной так же, как я – над Уте, когда она играла дома в Лондоне, отчего она на меня постоянно рявкала.
Он наклонился, положил руки на клавиатуру и сыграл пару тактов, напевая себе под нос.
– Ну папа! Это я должна играть, а не ты.
Он с неохотой отошел и продолжил привязывать к метле новые прутики, а я перелистала ноты и вернулась к началу.
– Нельзя начинать с первой части. – Он снова подошел и выхватил ноты у меня из рук. – Каждый раз, когда ты будешь садиться за инструмент, тебе захочется сыграть то место, которое ты хорошо знаешь, и ты отработаешь его лучше всего. Поэтому всегда начинай играть с самой сложной части.
Он пролистал тетрадь и открыл девятую страницу, где ноты уверенно поднимались по склону горы, а достигнув вершины, распадались на несколько холмиков. Он прислонил тетрадь к двум кастрюлям, стоявшим на столе. Она соскользнула, и отец снова поставил ее на место.
– Надо сделать подставку, – проворчал он.
– Пап, все хорошо, не суетись, – я отстранила его локтем.
– Держи, – он протянул мне ручку. – Теперь это твои ноты, будешь добавлять свои пометки к маминым.
Я опустила пальцы на клавиши и замерла в ожидании и волнении. Я думала о прекрасной музыке, что лилась из-под пальцев Уте; все останавливалось, когда она начинала играть. Я вспомнила строчку из рецензии, которая висела у нас на стене в рамке: «Нежнейшее туше Уте Бишофф делает музыку музыкой». Когда я была помладше, я представляла это так: Уте сидит за роялем и быстро, но аккуратно складывает нотный лист кружочками и палочками внутрь, до тех пор пока у нее на ладони не окажется изящное оригами. Она тянет оригами за два противоположных уголка, и сложенный лист распускается в бумажный цветок.
– Как я пойму, что все делаю правильно, если я не слышу музыку?
– Бетховен в моем возрасте уже был глухим, – сказал отец.
По моему лицу он понял, должно быть, что я ему не верю.
– Это правда, – кивнул он. – Однако он продолжал играть и сочинять.
– Но я-то не Бетховен, – жалобно протянула я.
– Прислушивайся к нотам у себя в голове и следи за пальцами – ты поймешь, если что-то пойдет не так.
– Но мне же еще надо в ноты смотреть.
Левой рукой я взяла беззвучный аккорд.
– Ты справишься.
Я слышала в его голосе нарастающее нетерпение, но когда оглянулась, он уже сидел спиной ко мне и занимался метлой.
Моя правая рука начала у подножия горы, черные и белые ноты налезали друг на друга, пока мелодия взбиралась все выше. Пока она взбиралась, я пела. Диезы и бемоли вылетали у меня из-под пальцев и изо рта. Очень мешала необходимость дышать. Приходилось набирать воздух даже тогда, когда в нотах не было паузы. Когда пальцы не совпадали с голосом или голос опережал пальцы, я начинала все сначала. Я стала понимать пометки Уте – когда держать темп, как ставить пальцы в самых трудных местах. Мне нравилось думать, что эти послания – для меня, сидящей посреди леса за пианино, которое не издает ни звука.
Иногда во время моих занятий отец исполнял басовую партию, а я была колокольчиком или птичкой; или один из нас пел в скрипичном ключе, а другой вступал на высоких нотах, чтобы получился аккорд. На шестой странице к птице присоединилась кошка, и трепыхание стало более отчаянным. Птица кружила все выше и выше, пытаясь избежать разинутой пасти, подстерегающей у окна. А когда она выбивалась из сил и немного спускалась, кошка совершала прыжок, во все стороны летели перья, и я уже не чаяла увидеть птичку живой. Но в последнем рефрене, как будто включив сигнал тревоги, птица дала отпор. То, что я принимала за воробья или королька, оказалось хищником с острыми когтями и изогнутым клювом, и теперь уже летели не только перья, но и шерсть. Когда мы добрались до последних тактов, окно оказалось разбито, один соперник скрылся, а другой был мертв, но кто именно, я так и не поняла.
«Кампанелла» начинала звучать у меня в голове, как только я просыпалась; под эту мелодию я собирала хворост; я напевала ее, сама того не замечая, пока проверяла ловушки или горстями ела землянику, вместо того чтобы собирать ее в корзинку, – с полным ртом ягод с мельчайшими семенами, которые давали горьковатый привкус леса.
Когда отец понял, что я не намерена бросать занятия, что буду играть каждый день без напоминаний, что музыка стала для меня чем-то сродни дыханию, он решил, что пора сделать настоящие клавиши. На исходе лета отец набросал чертеж на обороте обложки Листа: размеры, материалы, инструменты. Мы не подозревали, что идея сделать пианино едва не убьет нас.
Отец задумал пианино без молоточков и педалей, без струн и деки. Только клавиши – а звуки мы будем издавать сами. Чертеж его в конце концов удовлетворил, но с воплощением возникла проблема: найденные в ящике инструменты были тупыми, ржавыми и слишком грубыми для такой тонкой работы. Но безумие творчества не отпускало отца. Он забывал, что нужно принести воды или нарубить
