что служебная карьера мужа наложила отпечаток и на их брак, отдалила их друг от друга. Она считала, что в Нюрнберге ее мужа судили за использование рабского труда иностранных рабочих и военнопленных, однако добавляла, что не только он один их эксплуатировал. В то же время он, один из немногих нацистов, признал свою вину и был осужден за преступные действия против человечности.
Но за двадцать лет пребывания в Шпандау Альберт Шпеер успел окончательно забыть и свое “чистосердечное” раскаяние на Нюрнбергском процессе, и те проклятия, которыми он осыпал со скамьи подсудимых Гитлера. После освобождения Шпеер вслед за Ширахом взялся за перо, чтобы убедить читателей в том, что Адольф Гитлер — не создатель преступного государства, а “крупная историческая личность”, обладавшая гипнотическим даром подчинять себе массы на их же благо. В своих мемуарах Шпеер то и дело сбивается на творческую одаренность Гитлера: “Из него мог бы получиться неплохой архитектор, у него был талант”.
Еще в Нюрнберге Шпеер сказал суду: “Будь у Гитлера друзья, я стал бы его другом. Я обязан ему восторгами и славой моей юности, равно как и ужасом и виной позднейших лет”. Возможность же появления кровавого диктаторского режима, отличающегося от всех предыдущих в Германии, Шпеер в своих мемуарах объясняет тем, что “это была первая диктатура индустриального государства в эпоху современной техники, она целиком и полностью господствовала над собственным народом… С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у восьмидесяти миллионов людей было отнято самостоятельное мышление, они были подчинены воле одного человека”.
Произнося последнее слово на Нюрнбергском процессе, Шпеер сказал: “Эта война окончилась самолетами-снарядами, самолетами, летающими со скоростью звука, новыми видами подводных лодок и торпедами, которые сами находят свою цель, атомными бомбами и перспективами ужасной химической войны… Как бывший министр высокоразвитой промышленности вооружения, я считаю своим последним долгом заявить: новая мировая война закончится уничтожением человеческой культуры и цивилизации…”
Шпеер нашел в себе мужество и не стал обращаться к державам-победительницам с просьбой о пересмотре приговора. Он считал, что все равно любое наказание ему было ничтожно малым по сравнению с теми бедами и горестями, которые они причинили миру.
Шпандау была наиболее тщательно охраняемой тюрьмой в мире, оборудованная самыми современными средствами контроля. Но, несмотря на это, выходит, что существовали какие-то нелегальные каналы утечки информации, которые не могла перекрыть никакая охрана. Каждый лист бумаги и специальная тетрадь, выдаваемые заключенным для черновых записей, подлежали строгому учету. При заполнении тетради изымались и уничтожались. Но, как пишет Шпеер в своих мемуарах, когда он вышел из тюрьмы, его воспоминания насчитывали свыше двух тысяч страниц…
После инспекции камерного блока полковник Одинцов присутствовал на обеде. Гостей было мало, и обед прошел очень официально. С английской стороны был начальник военной полиции полковник Ричардс с женой и дочерьми, а также дочь бригадира Гамильтона. Сам он не приехал, сославшись на занятость по службе. Передал свои извинения и… бутылку виски. На обеде полковник Одинцов высказал пожелания более тесного сотрудничества между английскими и русскими офицерами. В ответ англичанин вспомнил свою службу в Иране и добрые отношения с русскими офицерами.
Глава 13
Письма и свидания — единственно законные возможности заключенных поддерживать связь с внешним миром за пределами тюремной стены. Но и в этом случае они должны были ограничиваться только личными делами. Высказывания на политические и международные темы запрещены. Не разрешалось обсуждение внутренних дел тюрьмы. Ни жены, ни родственники не должны сообщать заключенным национальные и международные новости. Через мои руки проходило большинство писем заключенных. Прочитывать их и делать фотокопии входило в мои обязанности. Вот несколько писем Альберта Шпеера.
“Моя дорогая мама,
Несмотря на твои заверения, что у тебя все хорошо, между строк я прочел несколько другое. Пожалуйста, пиши и говори мне правду. Прежде всего, я достаточно сильный и полагаю, что останусь таким. Я не хочу избегать неприятных новостей и особенно, что касается тебя. Не огорчайся и не создавай большие трудности для своей жизни из-за моего заключения. Ни отчаяние, ни самоистязание не смогут помочь никому из нас. Но я надеюсь, что ты сможешь все преодолеть и этим мне поможешь.
Моя самая большая мечта, чтобы мы понимали друг друга. Я убежден, что чрезмерное беспокойство и волнение только усугубят твое состояние и отрицательно повлияют на тебя. Будь благоразумнее, пожалуйста. Несмотря на происшедшее, я не сломлен. Я полон надежды, что со своей профессией смогу сразу же заработать деньги для Гретль и детей. Я очень надеюсь, мама, что тебе стало лучше. Нас обоих не должна покидать надежда на скорую встречу. Надо всегда помнить об этом, даже когда уже кажется нет смысла в дальнейшей жизни. Главное — никогда не терять волю к жизни. Это особенно важно для меня. Какая трагедия будет для меня, если я здесь вдруг узнаю, что тебя больше нет, и это произошло перед моим возвращением.
Твой Альберт”.
На Пасху Шпеер в письме, адресованном детям, подробно описал территорию Шпандау, особенно тюремный сад, в котором он любил работать, растил цветы, наблюдал птиц.
“Мои дорогие ребята,
Как уживается кошка с таксой?
У нас здесь тоже есть животные, но животные эти — птицы. Они могут улетать и прилетать без специального разрешения. Я слушаю их пение перед подъемом, я слушаю их после отбоя. Вот только сейчас они начали свой вечерний концерт.
Парочка лесных голубей, тесно прижавшись друг к другу, увлеченно ворковала на ветке перед окном моей камеры. Они целовались, не обращая ни на кого внимания. Неожиданно на них спикировал сокол. Голуби мгновенно исчезли. Сокол потерял их из виду и казался этим обескуражен. И только я его хорошо понимаю. Ведь соколы появляются только там, где очень пустынно и одиноко.
Из своего окна. я также наблюдаю за парой сорок, которые в прошлом году свили гнездо. Гнездо большое, справа, на верхушке дерева. Свили так прочно, что никакой ветер не может его разрушить. Я думаю, что именно поэтому оно и понравилось соколу, который влез в него, а сороки вынуждены были пристроиться рядом возле своего гнезда. Конечно, они обиделись на сокола. Убедившись, что сокол пытается занять их гнездо, сороки подняли такой гвалт, что к ним присоединились все сороки Шпандау. Я насчитал на дереве 18 сорок. И у сокола не хватило смелости оставаться в чужом гнезде.
У нас в саду живет также сова и она
