Мы с Джорджем находились на одной длине волны. Что до Пола, то хотя ему явно нравился этот новый опыт, но душой он был все равно в Англии. Он без конца рассуждал о «Битлз», тогда как здесь не существовало никаких «Битлз». Он хотел, чтобы мы снова отправились в турне, что меня поражало. Зато сегодня я ничуть не удивлен, что он колесит по США с группой Wings, пока я сижу дома и никуда носа не высовываю. В Индии я писал песни, но совершенно не думал о новом альбоме, а уж тем более — о своей карьере. Я сочинял музыку, потому что она сидела во мне и требовала выхода наружу. Вот и все. А Пол пытался наполнить потустороннее пространство чем-то конкретным. Его медитации носили прагматический характер.
А вот для Ринго новый опыт обернулся комедией. Через пятнадцать дней его как ветром сдуло. Он тосковал по удобствам, хорошей еде, привычной жизни, своим детям — одним словом, по всему. Но главное, Морин, его жена, чуть с ума не сошла от мух. Она могла часами, затаившись, выслеживать муху, чтобы выгнать ее из бунгало. Впрочем, ничего особенного в этом не было. В тамошней умиротворяющей обстановке многие начинали чудить. Среди нас была Миа Фэрроу, которая приехала прийти в себя после развода с Синатрой. Так вот, у ее сестры Пруденс совершенно съехала крыша. Она три недели просидела взаперти в состоянии панического ужаса. Медитация подталкивала каждого к его темной стороне, позволяя обрести безжалостную ясность сознания. Не всякий мог это вынести. Мы страшно боялись за Пруденс. Она на самом деле была на грани самоубийства. Я нашел слова, убедившие ее выйти из бунгало, а потом, чтобы поддержать ее, сочинил про нее песню.
Но затем что-то в этом раю сломалось. Мы начали сомневаться в Махариши. Кончилось все это плохо. Сегодня я уже не очень понимаю, что именно произошло. Наверное, медитация подействовала на нас слишком сильно. Сам я пять ночей подряд не спал, у меня начались галлюцинации. Мы перестали различать границы реальности. Многих охватила паранойя. Потом разразилась эта история с нашим гуру, который чересчур активно домогался одной девушки, хотя, если вдуматься, он ведь никогда не проповедовал сексуального воздержания. Но в тот момент мы восприняли это как предательство. Это было жестоким крушением иллюзий. Я нуждался в сверхчеловеке, который повел бы меня за собой. А сверхчеловек оказался просто мужиком. Может, чуть более образованным, чем остальные, но в общем и целом — обыкновенным мужиком, и у меня тогда возникла мысль, что он ломает перед нами комедию. Грошовую комедию. Я отправился к нему для серьезного разговора, но он даже не понял, почему я так обозлился. Спросил, в чем дело, и я ответил: «Пусть ваше космическое сознание вам подскажет, почему мы уезжаем». Вот так все и закончилось. И мы резко свалили. Мне кажется, мы слегка спятили. Испугались, что он может нам навредить. У него были такие мрачные черные глаза.
У меня никак не получалось убедить себя, что я провел здесь несколько чудесных недель. В спокойствии и трезвости. Я забыл красоту, забыл, как мне было хорошо, и видел только грязь, от которой надо было срочно бежать. Возможно, я сам спровоцировал все эти подозрения, чтобы оправдать свое бегство. Потому что мне хотелось вернуться. В Англии меня ждало что-то необычайное, и я об этом знал. Да, я подспудно желал, чтобы все разладилось; так трусливый муж нарочно ведет себя как последняя сволочь, чтобы жена сама его бросила.
На обратном пути у нас лопнула шина. Я решил, что виноват гуру, который навел на нас порчу. Отомстил нам. Просто так от него не отделаешься. И мы умрем от жажды. Мы с Синтией несколько часов просидели на палящем солнце, без глотка воды. Но в конце концов подоспела помощь, и все устроилось. Никакого колдовства, никакого мщения — просто невезуха. В аэропорту, разглядывая табло вылетов, я понял, что всегда буду возвращаться домой. Я — не кочевник, я только играл в кочевника. В небе, сидя рядом с женой, я испытал облегчение, хотя оно не имело к ней ни малейшего отношения. Однако я зачем-то стал говорить ей слова любви. Мы летели, летели, и ее голова лежала на моем плече. Она казалась такой счастливой. Такой счастливой и такой изумленной — от моих слов. Она думала, что снова обрела меня. Что эта поездка очистила нас обоих. Но я знал, что все это — ложь. Я засыпал ее словами любви, и это был особо извращенный способ заживо ее похоронить.
Мы летели, возвращаясь к нашему прошлому — к мертвечине. Перед нами на секунду задержалась стюардесса, поинтересоваться, все ли в порядке. Она отошла, а я уставился на ее задницу. Я так давно не смотрел на незнакомых женщин. Обращаясь ко мне, она несколько раз улыбнулась, и ее улыбки напомнили мне, что я — Джон Леннон. Я повернул голову — Синтия по-прежнему была рядом. Ее присутствие меня раздражало. Невыносимо раздражало. Не будь мы в самолете, я бы тотчас ушел. Бежал бы со всех ног. Я осушил несколько бутылочек виски, но мне все казалось мало. Как же мне не хватало выпивки все это время! Я пил и пил и никак не мог остановиться. То было начало долгого безумия. Меня вдруг охватило неудержимое желание заорать, чтобы выплеснуть молчание, скопившееся в Индии.
Синтия смотрела на меня с ужасом, убрав с лица выражение счастья. Нет, она даже не успела его убрать, потому что я сорвал его и растоптал ногами. Никаких слов любви больше не существовало. Слова любви умерли. Я начал рассказывать обо всех бабах, которых перетрахал, и особенно подробно — о тех, кого она знала. Мне надо было вырвать у нее сердце. Провести эту операцию без анестезии. Она заплакала, но так, как плачут англичанки, — с чувством достоинства, удерживая слезы в уголках глаз, чтобы потом, оставшись наедине с собой, дать им полную волю. Пролить море слез. Потому что я не умолкал. Она еще старалась найти мне оправдание: предотъездный стресс, виски, бог знает что еще. Я вываливал на нее тонны гнусностей, а она перемалывала их в муку и растворяла в океане своей непреходящей надежды.
Дома я продолжал пить. Вступать со мной в разговоры было бесполезно. Мне было плохо, так беспросветно плохо, как будто настал час расплаты за индийскую передышку, как будто боль послушно ждала моего возвращения и копилась, как копится пыль в заброшенном доме. Все мертвецы слетелись на встречу со мной. Стю, Брайан, моя мать… Мать, от тоски по которой мне хотелось выть по-собачьи. Я набросился на наркотики, и до Синтии наконец дошло, что дальше так продолжаться не может. Она взяла Джулиана и уехала путешествовать. Я не оставил ей выбора.
Я позвонил своему старинному приятелю Питу Шоттону, и мы отправились в Лондон. Это было возвращение к городской жизни. Мы обошли все бары — ничего не изменилось. На миг всплыла мысль о Махариши; я подумал, что глупо было к нему ездить. Куда бы я ни двинулся, повсюду меня встречала пустота. Но я уже знал отгадку. Пусть еще не мог сформулировать ее словами, зато точно знал, что надо делать. Мы приехали ко мне домой. Был вечер, а может, утро. В голове все мешалось. Я утратил представление о времени суток и днях недели, но во мне проснулась уверенность: пора звонить Йоко.
Сеанс пятнадцатый
Йоко была замужем, и в тот момент, когда я решился ей позвонить, ее муж, такой молодец, оказался в отъезде. Наш разговор продолжался пару секунд, если не меньше. Я сказал, что это я и что я высылаю за ней своего шофера. Она приехала к вечеру — у меня все еще сидел Пит. Его присутствие ее смутило, как, впрочем, и меня, как, впрочем, и его. Но мне хотелось, чтобы это смущение продлилось подольше. Возможно, мной двигало желание перейти от смущения трио к непринужденности дуэта, как только мы останемся вдвоем. Да, скорее всего так и было, потому что стоило Питу выйти за порог, как мы с ней рассмеялись. Неудобство первых минут сняло напряжение последующих часов. Мне кажется, что мысль о том, чтобы принять Йоко с глазу на глаз, вселяла в меня ужас. Она была не просто женщина — она олицетворяла целый мир.
