песню даже в то время, когда заговорил старик Прохор.
— Пусть башкирская земля будет тебе мягкой подушкой, дорогой Доминчес!
В такую минуту у людей расслабляется сердце. Мне подумалось: птичка — это душа Доминчеса!
Есть у нас Нагимочка, работница нашего цеха, так она привела на кладбище всех своих детей. Для того, наверное, чтобы они на всю жизнь запомнили Доминчеса, нашего общего друга.
Прости, моя единственная, что и в твою душу я вношу тревогу. Но кому же, как не тебе, я могу написать о том, как мне трудно?»
Я не отослал этого письма.
33
Заместитель Седова, большелицый человек с клочком рыжих волос на макушке, докладывает:
— Мальчик у вентиля открыл байпас, как только резко повысилось давление.
— Когда это произошло? — спрашивает какой-то товарищ из совнархоза. Я его вижу впервые.
«Мальчик у вентиля» — это я. И опять-таки я выпустил аммиак «на свечу», то есть открыл этот самый знаменитый байпас. И теперь обязан отвечать за свои действия.
— По-видимому, это было в самом конце смены, как только услышал сигнал тревоги… — докладываю я.
— Точнее.
— Пожалуй, в двенадцать с чем-то.
— Еще точнее?
— Ну, минут в двадцать первого…
— Так… так…
Меня здорово клонит ко сну, говоря откровенно, я разговариваю сквозь сон.
— Я могу идти?
— Погоди, — останавливает меня товарищ из совнархоза. — Ты еще понадобишься.
И я жду.
Начинает высказывать свои соображения товарищ Задняя Улица. У него тоже красные белки — вот уже месяц, а то и больше, как он не высыпается.
Конечно, все устали.
Я кошу глазами на заправленные койки в углу кабинета — вот бы растянуться и провалиться в сон! Но нельзя. Этот товарищ сказал, что я им еще нужен.
— Отсюда мораль, — говорит начальник цеха, отвлекаясь от телефонного разговора. — Надо заменить клапаны.
— Не торопись, — останавливает его совнархозовец. — Мы пока не уточнили, какой узел нас подводит. Все это одни предположения… Голая теория, так сказать.
Седов молчит. Он то и дело протирает пенсне. Амантаев уткнулся в схему и водит указательным пальцем по картограмме: пытается что-то уяснить себе.
Майю Владимировну тоже клонит ко сну.
Остальных я не знаю — ни рослого старика, говорящего с украинским акцентом, ни толстого и сердитого человека, с остервенением курящего чужие папиросы, ни молодых важных инженеров.
И внезапно все начинают шуметь враз, перебивая друг друга. Я не совсем понимаю, о чем они спорят.
Седов оживился, нагнулся и ткнул пальцем в середину схемы.
— Вот тут, вот тут шестнадцатый шалит, — сказал он громовым голосом, ведь иначе не остановишь расшумевшихся инженеров. — В этом узле пробка. Прочистить и пускать. Ну как, схватим бога за бороду?
— Да, как будто борода в наших руках…
— Нет, пока мы не дотянулись до бороды, а нужно крепко ухватиться за нее.
Все его понимают, а я — нет. Я ничего не соображаю: потому ли, что здорово устал, или потому, что мало бываю в компании инженеров. Я ведь только «мальчик у вентиля»!
— Допустим, пробку нашли, — подает голос Амантаев; похоже на то, что он размышляет вслух, проверяя себя. — А отчего пробка? Ответа мы пока не имеем. Расходомеры отчетливо показывают падение давления на шестнадцатом. Это мы видим по картограмме. А вот почему давление упало, а потом подскочило? Попробуем пройти по схеме методом исключения.
По-моему, Амантаев ломит против Седова. Смешно все-таки, рискнул подняться на такой авторитет, на отца проекта!
Однако Седов не вспылил, время ответственное, тут окриком ничего не возьмешь. И снова тридцать голов склонились над картограммами и схемами.
Все прослеживают поведение приборов: как они вели себя в двенадцать часов двадцать минут, именно в тот самый момент, когда я вынужден был открыть байпас.
Сквозь дремоту я слышу:
— Как с частотой?
— Девяносто семь…
— Лишь бы не меньше.
Майя Владимировна подает реплику:
— Не выдерживают показатели по сере. Завышение двойное.
Седов по телефону отдает команду:
— Снять все клапаны, которые подорвались.
Задняя Улица устало сказал:
— За окнами все еще темно…
Я уже совсем сплю. Именно в ту минуту, когда меня качнуло на стуле, дотошный совнархозовец вспомнил обо мне:
— Очень важно, чтобы люди отдохнули. Это необходимо. Итак, товарищ Задняя Улица, пускаем в восемь ноль-ноль. Люди оповещены, кому и когда вступать? Твердый график есть?
Седов кивнул головой.
— Распорядитесь немедленно, чтобы люди отдохнули. В любую минуту мы должны располагать свежими головами.
Только теперь Задняя Улица удосужился поглядеть на меня.
— Можешь идти.
34
Солнечное затмение… Сигнал тревоги… Газ… Всюду газ… Смерть Доминчеса. Похороны. Еще одна бессонная смена. И вот это изматывающее заседание перед рассветом.
Как только я вспомнил о гибели Доминчеса, сон у меня как рукой сняло. Усталость тоже.
Невольно я задержал шаг. Куда мне идти, что делать? Впору завыть — до того тошно на душе.
Голова ничего не соображает, ноги сами несут меня. Заворачиваю в операторскую — там наших уже нет, другая вахта занята подготовкой к очередной обкатке…
— Ты чего тут торчишь? — удивляется диспетчер. — Не знаешь, что ли, — четыре утра!
Я молча сажусь на скамью, что-то меня удерживает здесь. Может быть, я жду, что кто-нибудь заговорит со мной о моем погибшем друге?
Двое топчутся возле приборов. Холодом веет от расходомеров, уровнемеров, потенциометров и манометров. Приборы абсолютно равнодушны к человеческому горю. Только за щитом беспрерывный гул, точно там, где-то вдали, шумит старая мельница над прудом.
Мне приятно думать о водяных мельницах над тихими прудами, хоть ни одну из них я сроду не видел.
Равнодушно разглядываю журнал начальников смен. Тут, конечно, ничего не напишут о том, что такого-то числа в такой-то час погиб рядовой от производства Доминчес Алонсо. Не будет ни строчки и в журнале пробега оборудования, и в папке для разрешений на огневые работы, и в рапорте аппаратчика колонны синтеза…
Те двое возле щита ведут между собой какой-то свой, далекий от моих мыслей, разговор.
— Мне не нравится давление, — заявляет один.
— Пробу, еще раз пробу, — бормочет другой.
— Потребуются три колбочки, все вышли из строя.
— Давай уровень!
Потом диспетчер докладывает кому-то по телефону:
— Берем двенадцать кубов. Устойчиво… Ничего не могу сказать, пока берем. Да, да, не можем сказать ничего определенного. Что? Расход аммиака триста восемьдесят пять.
Я уже собрался уходить. Вдруг вбегает девчонка, кажется, ее зовут Зиночкой; остановившись возле пожарного крана, запрятанного под стеклом, долго-долго поправляет прическу.
Не очень-то ее волнует предстоящая обкатка, даже то, что несколько дней назад погиб человек.
Или я просто злюсь на людей и возвожу на них напраслину?
Спустившись вниз, вижу освещенные окна в
