во время ареста Людовика во дворце Тюильри в августе 1792 года (да-да, в саду Тюильри когда-то находился дворец Ренессанс, построенный по приказу Екатерины Медичи, и он тоже пал жертвой революции).
Гробницы Людовика XVI и его жены в самой часовне, говорят, расположены точно на тех местах, где были найдены их тела. Возможно, поэтому мраморные надгробные статуи стоят порознь. Мария-Антуанетта – ближе к Деве Марии, а ангел неподалеку как будто поддерживает отсеченную голову Людовика. Стоит заглянуть в книгу отзывов посетителей – она буквально усыпана изображениями королевской лилии и надписями Vive le roi[105]. Революция 1789 года и все последующие потрясения так и не смогли истребить французский роялизм. Рождение города света
Залы XIX века хранят свидетельства атмосферы жестокости, которая царила в Париже десятки лет после того, как Людовик XVI оставил свою голову на площади, названной в его честь (ныне площадь Согласия – Place de la Concorde). Вопреки тому, во что так упорно хотят верить французы, их революция вовсе не была легкой смесью политических дебатов и нескольких ударов ножа гильотины, после чего навсегда наступили liberté, égalité, fraternité[106]. А как же восстания и/или государственные перевороты в 1799, 1815, 1830, 1848, 1851 и 1871 годах? Я уж не говорю о куда менее серьезных вспышках насилия, которые не могли не отразиться на жизни города.
Целые стены Карнавале занимают картины XIX века с изображением хорошо известных зданий, таких как Лувр и Отель де Виль, подвергающихся нашествиям (почти всегда парижан). Здесь же и сцены мученической гибели людей на баррикадах – например, одна из жертв восстания 1848 года пишет собственной кровью лозунг на полуразрушенной стене.
Однако самые серьезные разрушения нанесли городу вовсе не политические катаклизмы – по иронии судьбы разрушение практически всей средневековой сердцевины Парижа произошло в попытке спасти город от самого себя.
В середине XIX века барон Осман, подаривший свое имя бульвару, а городу – новый стиль архитектуры, снес невероятное количество средневековых зданий, церквей и дворцов и даже придумал Парижу прозвище – Ville Lumière, Город света. Это прозвище связано вовсе не с причудливыми уличными фонарями и уж тем более не намекает на философское просвещение, как полагают некоторые, – все дело в солнечных лучах, которые стали заливать город светом сквозь бреши, пробитые Османом в древней планировке улиц.
Жорж Эжен, он же барон Осман (на самом деле у него и прав-то на титул не было), был коренным парижанином, сыном одного из военных атташе Наполеона Бонапарта. И еще он был, как утверждают многие, величайшим вандалом за всю историю города.
Осман служил префектом департамента Сены (главным администратором Парижа) с 1853 по 1870 год, и именно ему поручили миссию реконструировать город в соответствии с рационалистическими канонами XIX века.
Справедливости ради стоит отметить, что многое было разрушено из благих побуждений. Во время вынужденной ссылки Наполеона III в Англию французский император влюбился в викторианский Лондон[107]. Он увидел грандиозный город, который был восстановлен и значительно расширен в границах после Великого пожара 1666 года, и начал подумывать о том, чтобы то же самое провернуть в Париже, но только без всякого пожара. Потому и был состряпан грандиозный план под названием Paris embellie, Paris agrandie, Paris assainie («Париж приукрашенный, расширенный и вычищенный»), с тройным акцентом на имени, чтобы люди уж нисколько не сомневались в том, о каком городе идет речь.
Монарх обещал дать парижанам воздух, свет и чистую воду. Были у него и тайные цели – помешать бунтовщикам строить уличные баррикады, как они это делали в 1830-м (когда изгоняли короля Карла X) и в 1848 году (когда был вынужден бежать Луи-Филипп). Наполеон III полагал, что широкие улицы свяжут многочисленные воинские формирования, разбросанные по городу, и войскам будет легче добираться для подавления восстаний.
Осман, политик и друг министра внутренних дел, был выбран на выполнение этой работы во многом потому, что у него напрочь отсутствовала ностальгия. Он обожал прямые линии и быстро приступил к их прокладке, не обращая внимания на сокровища архитектуры, попадавшиеся ему на пути. Он разрушил почти половину зданий на острове Сите (собору Нотр-Дам просто повезло не оказаться на пути трех новых улиц, проложенных бароном на карте острова) и даже снес собственное родовое гнездо на улице Фобур Сент-Оноре (Rue du Faubourg Saint-Honoré).
Надо отдать должное барону, перед началом кампании по разрушению он пригласил фотографа, чтобы тот запечатлел старый город для истории. Осман заказал фотосъемку – это был новый вид искусства – парижскому художнику по имени Шарль Марвиль, который должен был сделать сотни снимков парижских кварталов, подлежащих реконструкции. Хотя Осман вовсе не был романтиком, он попросил Марвиля фотографировать и ход работ – скажем, груды кирпича, которые должны были превратиться в авеню Оперы (Avenue de l’Opéra), или горы строительного мусора на месте будущей площади Карусель (Place du Carrousel), которая ныне находится между Пирамидой Лувра и садом Тюильри[108].
Коллекция картин музея Карнавале дает представление о той травме, которая была нанесена городу во время этих работ. На одной из них можно увидеть целый ряд старых зданий, похожих на тела с разорванными грудными клетками. Все это жертвы нашествия Османа на район Оперы. Красивая готическая башенка, вписанная в обычный жилой дом, – живой укор, напоминающий о том, что целый угол площади Отель де Виль был принесен в жертву ради того, чтобы площадь приняла более квадратную форму. Во время «османовской лихорадки» были осовременены целые кварталы – подсчитано, что разрушению подверглись около 20 тысяч зданий и около 40 тысяч были построены (многие на окраинах, присоединенных к Парижу, чтобы увеличить количество arrondissements с двенадцати до двадцати).
Осман не только интересовался глобальным разрушением, но и вникал в детали. Он диктовал строгие правила для высоты и стиля зданий, обрамляющих новые улицы, – не превышать 20 метров, совпадать по этажности с соседними домами, выдерживать все фасады в едином стиле, даже если они проектировались разными архитекторами. Все это объясняет единообразие современных парижских улиц.
Эра Османа стала поворотной точкой и в социальной истории города. Перед началом великой зачистки жилые дома были своеобразным срезом парижского общества: в нижних этажах – магазины, домовладельцы жили на первом этаже, богатые буржуа – на втором (l’étage noble[109]), средний класс – на третьем и четвертом этажах, рабочие – на пятом, слуги, студенты и прочий бедный люд – под крышей. После вмешательства Османа эти социальные различия исчезли. Новые здания заселялись людьми побогаче, жильцы примерно одинакового достатка (средний класс) занимали квартиры на том этаже, какой им нравился; исключение составляли нижний этаж (по-прежнему занимаемый
