Книга Сыновья - Вилли Бредель

Шенгузен досадливо отодвинул от себя пивные кружки, навалился всей грудью на стол и уставился на Брентена:

— Я не знаю, как понимать твою болтовню! Кто, как не ты, начал создавать всякие трудности? И твой отпрыск идет по твоим стопам. Это у вас семейное!.. Мы его вышвырнем вон. Как и тебя вышвырнули: смутьянам мы жить не дадим, будь покоен! Через два дня все будет сделано, и твой заносчивый сынок вылетит ко всем чертям. И не он один — вся эта шайка бунтовщиков! А у тебя еще поворачивается язык выражать мне сочувствие!.. Плевал я на твое сочувствие…

Он придвинул к себе непочатую кружку пива.

Брентен испуганно следил за каждым движением Шенгузена, точно так же, как безмолвно слушал каждое его слово. Он смотрел, как Шенгузен подносит кружку ко рту, как раскрывает свои уже осовелые от пива мышиные глазки, смотрел, как прыгает на его жирной шее кадык и как сантиметр за сантиметром осушается кружка до последней капли… Все! Последние надежды рухнули. «Что там натворил мой парень? Минна тоже на что-то такое намекала…» Брентен пробормотал:

— О чем ты говоришь? Я ничего не знаю… Что он там натворил?

— Подстрекатель он! — выпалил Шенгузен. — Враг спокойствия и порядка! Враг партии!.. Совсем как его почтенный родитель. А может быть, уважаемый папаша переменился с тех пор, как надел мундир?

— Этого-то как раз не случилось, — стойко, несмотря на замешательство, ответил Брентен.

— Ах, во-о-от как! — протянул Шенгузен. — Не переменился, значит? Зачем же ты вот уже несколько дней все бегаешь за мной? Даже здесь разыскал меня? Хочешь обратить в свою веру? А?

— Я думал лишь…

— Думал… Думать предоставь уж другим. Этой способностью ты никогда не блистал. Кельнер! — как бык, взревел Шенгузен. — Ке-е-льнер!

Кельнер кинулся к нему со всех ног.

— Этот господин желает расплатиться. Он в этих комнатах в первый раз, он не знает, где выход, покажи ему.

Брентен, смертельно бледный, встал, бросил на стол монету и ушел.

Шенгузен крикнул вслед кельнеру:

— Еще кружку пива!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

Нарезка дюймовых шпинделей по семьдесят пять штук зараз — это приятная, тонкая работа. Когда резец хорошо закален и отточен, суппорт идет равномерно, остается достаточно времени на то, чтобы поглядеть туда-сюда, или же отдаться своим мыслям. Петер уверяет даже, что если токари отличаются наиболее передовыми идеями и составляют ведущее ядро рабочего движения, то в этом замечательном явлении далеко не последнюю роль играют дюймовые шпиндели.

Ну вот, теперь все как будто в порядке, можно позволить себе «пороскошествовать», уйти в свои думы. Шпиндели просверлены, резец отточен, рейтшток отрегулирован, охлаждение работает. Вальтер налаживает резец и с довольным видом нажимает на суппорт; все остальное сделает сам станок.

Он собирается меня выкурить… Тупоголовый бонза!.. Отец, значит, был у него. Унижался перед ним, конечно. Чего он ждал от Шенгузена? На что рассчитывал? Стариков иногда невозможно понять. Где у них самолюбие, гордость? Лучше терпеть муки ада на Западном фронте, чем кланяться такому чучелу. А кто дал ему право вмешиваться в дела молодежи? Эдакая ходячая пивная бочка! Как вообще мог этот заплесневелый, отвратительный, во всех отношениях отталкивающий, нищий духом обыватель занять такое место в рабочем движении? Непостижимо! Разве вожди рабочих не должны воплощать в себе их идеал? Луи Шенгузен — воплощение идеала масс?! О, горе тому народу, где такое могло бы произойти! Представить себе, что такие типы и в социалистическом обществе будут играть роль… нет, сохрани нас бог от подобного социализма…

Таков был итог размышлений Вальтера, пока станок делал свое дело. Вальтер отвел суппорт, вставил в станок новую болванку и снова заправил резец. Резец шел великолепно, станок прекрасно работал.

…Именно об этом вчера и шла речь. И они, отец с сыном, поспорили друг с другом. Не слишком ли прямолинейно и резко он обрушился на отца? Отец, правда, промолчал, хотя это его и задело. Что я ему наговорил? Разве социализм — развлечение? — сказал я. — Праздничное удовольствие? Игра в выборы? Человек должен отдать социализму всего себя, всю свою жизнь. И поведение социалиста должно всегда соответствовать его идеалу. Какой же это социалист, если днем он — обыватель, а вечером разыгрывает из себя борца за идею? Социалистических избирателей много — несколько миллионов, но настоящих социалистов пока постыдно мало. Вы, старики, заложили фундамент, — сказал я ему, и неплохой фундамент. Он может нести на себе большое здание; но это здание должны построить мы. И построить хорошо, чтобы не только мы, но и весь народ и поколения, которые придут после нас, жили да радовались.

Гоп-ля! Резец сделал свое дело. Оторвись-ка снова на минуту от своих размышлений. Несколько быстрых движений — и опять все идет как по маслу. Работа на токарном станке, пожалуй, даже удовольствие…

…Ну, а старик? Говорил то, что говорят все старики. Ничего нового не придумал. В жизни, мол, с такими идеями тяжело будет. Смешно! «Лбом стену не прошибешь!» Избито! «Вольные мысли с жизнью суровой часто сшибаются лбом…» Да, да, именно так он и выразил свою мысль, хотя и переврал немного классическую цитату. Вальтер покровительственно улыбнулся. Ах уж эти старики! Их порой надо щадить, ведь не переделаешь их! Но шенгузенам никакого снисхождения! Ни малейшего! Эти опасны! Такие люди… да это могильщики социализма! Шенгузены и им подобные — могильщики всякой свободной мысли.

Вальтер проверяет раздвижным калибром готовый шпиндель. Сработано точно. Следующий…

Но тут, сверкая глазами, прибегает Петер с книгой в руках. «Ах, боже мой, — думает Вальтер. — Опять какая-нибудь восторженна галиматья. Где уж тут толком поразмыслить!.. Но что это с ним? В таком волнении даже он редко бывает».

Петер Кагельман весь так и горит сдерживаемой страстью. Он мучительно подыскивает слова — небывалая вещь! Наконец протягивает Вальтеру раскрытую книгу.

— Знакомо это тебе? — спрашивает он, закрывая рукой заглавие. — Останови же станок. Мешает. — И сам уже нажимает на рычаг. Вальтер едва успевает освободить резец. — Слушай!

И Петер читает. У него — подумать только! — слезы на глазах. Вот так так! Большой, сильный парень, и вдруг — слезы! Вальтер с трудом сдерживает улыбку.

Я начал так: «О, знал ли кто-нибудь,

      Какая нега и мечта какая

      Их привела на этот горький путь!»

Потом, к умолкшим слово обращая,

      Сказал: «Франческа, жалобе твоей

      Я со слезами внемлю, сострадая»[1].

А,