они были на домашние покупки, на подарки жене, детишкам. Но что удивительно, - он ещё раз ощупал пачки, – деньги все были при нём!
Северянин рассвирепел:
− Ну, знаешь! – по мужичьи выругался он. – вот тебе ещё две десятки за все твои приятности и чтоб больше мне тебя не видеть!.. чертыхнулся и – к двери. Вслед спокойный голос:
− Пожалуйста. Проверь свой партбилет… Хвать-похвать, билета нет. Он к ней, чуть не за горло.
− Три тысячи, - спокойно говорит женщина.
Наш северянин уходит от неё нищим…
Юрий Михайлович скорбно замолчал, давая время оценить трагедию. Застолье зашумело, как шумит театральный зал, когда опускается занавес. В общем шуме прорезался голос супруги Аврова:
− Так вас, кобелей, и надо учить!
И чей-то голос из группочки актёров, уточнил:
− Столица выучит!..
Юрий Михайлович поднял бокал с уже отстоявшимся шампанским, торжественно возвестил:
− Предлагаю компромисс: за тех, кто осмотрительно обходит слишком умных женщин!..
Общее возбуждение, шум голосов, звон бокалов, стук и скрип ножей о тарелки, лениво плывущий над столом табачный дым, всё многолюдье Юрочкиного застолья в какую-то из минут потеряло свои реальные очертания, - Алексей Иванович содрогнулся от первого удара фантомной боли.
«Сейчас начнётся!» - подумал он, напрягаясь. Говор, смех, звон, чмоканье – всё слилось в суетную возню шумливых кентавриков, которые в смутном его видении начали превращаться в одного, ему незнакомого хищного Кентавра, жадно поглощающего всё, что есть на столе.
Смутно видел он, как никла, таяла верхняя его половина, где были голова и руки. Голова и руки Кентавра, как будто вбирались разбухающим, лоснящимся конским его телом, и то, что только что было Кентавром, расползлось, превратилось в нечто тёмное, неохватное, удовлетворённо урчащее от поглощаемой пищи.
Алексей Иванович продолжал мученически сидеть на отведённом ему месте, всё с большим беспокойством чувствуя, как начинают подёргиваться скованные деревом и ремнями культи. То ли космос возмутил земную атмосферу магнитной бурей, то ли оборванные нервные волокна защемило в отвердевших рубцах, но от повторившейся адской боли, он на мгновение ослеп и оглох. В несуществующие стопы, как будто вонзились гвозди, судорогой скрутило в протезах культи, приостановилось дыхание и сердце. И всё это было лишь начальной прикидкой невидимого палача. Тут же клещами он защемил пальцы ног, стал выворачивать, ломать один, другой, пятый… Алексей Иванович покрылся испариной, в чудовищном напряжении закаменели руки, спина, закрыв глаза, он ждал, когда отступится боль невидимой пытки.
− Ты что, Алёха? – Юрочка в испуге толкал неподатливое его плечо. Разжав стиснутые зубы, Алексей Иванович прошептал:
− Плохо мне, Юрка, выйти надо… - С трудом он поднялся, опираясь на спинку соседнего стула, Юрочка повёл его к двери, собой прикрывая от любопытствующих взглядов.
Как ни был Алексей Иванович сдавлен болью, он заметил цепкий взгляд Аврова: Авров явно не хотел отпускать бывшего своего командира не объяснившись с ним.
2
Алексей Иванович сбросил протезы вместе с брюками, затиснулся в угол дивана в Юрочкином кабинете, сидел, сдавив пальцами культи; он мял, щипал, бил и без того измученные остатки ног, судорожно переводил дух, когда боль отступала… В таком жалком состоянии застал его Авров. Вошёл он в Юрочкину комнату по-хозяйски, с готовой полуулыбкой на лице, остановился, увидев в свете торшера съёжившегося безногого Полянина. Авров всегда владел собой, на это раз не удержал себя в невозмутимости, произнёс с каким-то даже сочувствием:
− Крепко подсекло тебя, командир!
В забывчивость он уже не играл. Решительным движением придвинул к себе стул. Алексей Иванович, вглядываясь в бывшего своего старшину, с твёрдостью, право на которую давало бедственное его положение, сурово произнёс:
− Выйди, Авров. Ты же видишь! Дай хотя бы одеться!
Поколебавшись, Авров вынул из блеснувшего в его руках портсигара сигарету, сказал примиряющее:
− Хорошо, пойду покурю, - он вышел в разноголосицу гостей и шум музыки.
Алексей Иванович отнял от культей руки, страшась, что новый приступ не даст одеть протезы. Но боль уже можно было терпеть, фантомные пытки начинались внезапно, так же внезапно прекращались. Поколотив, помяв для верности культи, Алексей Иванович оделся, привёл себя в порядок, сидел в ожидании, настороженный к новой возможной боли и к неминуемому разговору с Авровым.
− Ну, что ж, командир, столько лет, столько зим! Снова видим друг друга! Не любопытно ли?!.
Авров расположился в низком кресле, удобно вытянулся, положил руки на широкие, мягкие подлокотники. Держался он хозяином, хотя в Юрочкиной квартире был гостем. Алексей Иванович отметил эту особенность.
− Честно скажу, Полянин, не ожидал тебя увидеть, - такие, как ты, с войны не возвращаются! – Взгляды их сошлись, и Алексей Иванович уловил словцо, недосказанное Авровым: «такие блаженные, как ты…»
− Не обессудь, что спрашиваю. Но увидел, - кошки заскребли. Как живёшь-можешь в таком положении? – лицо Аврова выразило едва ли не сочувствие: Алексей Иванович хотел ответить: «Как видишь!», но промолчал: научил себя быть глухим к чужому, даже искреннему состраданию.
Странное смятение чувств испытывал Полянин: перед ним был Авров, бывший фронтовой его старшина, памятный, казалось, до самой малости. В то же время был перед ним не тот Авров, которого он знал. В мягком кресле сидел, разговаривал, выражал сочувствие не молодой уже, но как видно удачливый человек в безукоризненно пошитом костюме, в наимоднейшей белоснежной сорочке, разделённой полосой узкого чёрного галстука, с непривычной щёточкой тщательно подстриженных, совершенно белых усов, человек невозмутимый, ничем не стеснённый, привыкший, как можно было думать, одаривать и властвовать не в одних только застольях. И всё-таки был это он, его фронтовой старшина!
Авров всё с тем же участием приклонился, тронул деревянное его колено:
− Понять не могу: с тех пор, и в таком положении?!. Да ещё на пудовом отечественном дубье!.. Нет, командир, ты заслуживаешь большего! Постараюсь освободить тебя хотя бы от излишних страданий. Ну-ну, не хмурься. Понимаю твои мысли и говорю: оставь прошлое прошлому…
Алексей Иванович всегда ощущал тревожный холодок от близости Аврова. И на фронте, когда случалось быть вместе с ним в окопах, и, особенно, в суматошности не всегда удачных боёв. И, казалось, странным, что этот тревожный холодок опасности он ощущал теперь, в домашнем Юрочкином кабинете, при мягком свете торшера, и доносившемся из соседней комнаты шуме застолья. Он не сомневался, что Авров сочувствует не его ранам: он, Полянин, был единственным, кто знал тайну его самоспасения. Он понимал, что только это заставляло Аврова говорить с ним.
Не меняя положения ужавшегося в угол дивана тела,
