Сейчас приедем, сразу хорошо будет, э!
Машина промчалась по улице «Царского села» и вкатилась в распахнутые ворота особняка. Анвар затормозил перед дверями. От дома к нему уже бежал предупрежденный дежурным Ибрагим. Он открыл дверь со стороны пассажирки и прямо через рукав вколол ей наркотик из принесенного с собой шприца. Пассажирка блаженно откинулась в кресле, взгляд ее не стал осмысленным, но беспокойство в глазах исчезло.
Ибрагим распахнул ее куртку и отстегнул прикрепленную на животе сумку. Потом помог девушке выбраться. Она, механически переставляя ноги, направилась ко входу в подвал. У дверей ее уже ожидал дежурный.
— Как сработала? — спросил шефа Ибрагим.
— На отлично. Хорошая подготовка, — одобрил Анвар. — Сбоев не было?
— Нет. Для них выход с поясом, как праздник. Они же за это дозу получают. Нет выхода — нет дозы.
Анвар зажмурился от удовольствия. Идея ему пришла просто блестящая. Никакого риска. Пусть менты шерстят чеченок, грузинок, любых черноволосых женщин южного типа. Его смертницы — стопроцентные натуральные блондинки. И работают не за абстрактную идею, не по настроению — сегодня оно есть, а как на дело идти, испарилось. Его девочки пашут за дозу, а это мотив железный. Москва еще вздрогнет! И не только Москва.
Из фамилий, названных Игнатом среди врагов и изменников, Крюкова заинтересовал Моисей Гершензон. Из всех Гершензонов он знал только автора прозаического перевода баллад о Робин Гуде. Он не успел влезть в картотеку, как раздался телефонный звонок. Это был Крамской.
— Ты на месте? А Волгина, блин, в командировку услали и даже мне не сказали. Ну и порядки! Ты чем сейчас занят? — спросил он и, не дожидаясь ответа, предложил: — Давай Мойшу Гершензона навестим. Он эксперт и аналитик в вопросах национал-экстремизма.
На ловца и зверь бежит. Через полчаса опер в компании Гены Крамского звонил в квартиру эксперта. Дверь открыла сердитая девушка.
— Вы к отцу? — с подозрением спросила она.
— Нет, мы к вам, — сострил Крамской. — Простите, что без цветов.
— И без яиц, — добавил опер.
Он узнал ее. Это именно она бросала яйцами в мудрую голову Святополка Жидоморова и не промахнулась.
— Машка, кто там? — спросил мужской голос из глубины квартиры.
— Какие-то подозрительные типы, — хмуро отозвалась девушка. — Я бы на твоем месте вызвала милицию!
Ох, уж эта молодежь! Но Крамского нелегко было смутить. Он указал на Крюкова жестом, каким фокусник демонстрирует публике говорящую голову или цилиндр с кроликами.
— А милиция уже здесь. Прошу!
Крюков тоже с видом фокусника извлек свою красную книжицу и помахал перед носом нахальной девицы.
— Может, вам еще в милицейский свисток дунуть? — спросил он с невозмутимым видом.
Девица направилась вглубь квартиры.
— Папа, к тебе милиция! Я пошла собирать тебе теплые вещи. Сухари черные или белые?
Из комнаты на кресле-каталке выкатился седой мужчина в очках, на первый взгляд, составляющих с его большим носом единое целое.
— Чем обязан? — он принялся старательно протирать очки платком.
Оказалось, что они легко снимаются и отделяются от переносицы. Крюков ткнул пальцем в удаляющуюся нахальную дочь эксперта.
— А она в профессора Жидоморова яйцами бросалась! — наябедничал он, пояснил: — Куриными…
Эксперт накинул очки обратно на нос и не на шутку встревожился.
— И что ей грозит?
— Статья девятьсот девяносто дробь шишнадцать-прим. Часть вторая. Суровое порицание и порка условно. А вообще-то мы действительно к вам, Моисей Вольфович, — признался Крамской. — Надо бы посоветоваться.
— Машка, чаю! — гаркнул хозяин дома и пригласил гостей в кабинет.
Дочь фыркнула, но потопала в кухню и загремела там чайником.
Гершензон пригласил гостей присаживаться.
— С чем пожаловали? — спросил он.
Крамской обдумывал свои вопросы, и Крюкову, чтобы не затягивать паузы, пришлось начать самому.
— Скажите, Моисей Вольфович, почему на вас так взъелся профессор Жидоморов? Это просто пещерный антисемитизм или что-то личное?
— И вообще — откуда такая вспышка экстремизма? — развил мысль Крамской. — Как будто бомба замедленного действия взорвалась. Лежала себе до поры и — нате, получите! Ведь кроме Жидоморова существует Архангельский, а также масса других группировок — от идейных радикалов до хулиганов. Мы хотели бы заказать вам анализ ситуации на рынке экстремистских идеологий.
В это время дочь Гершензона вкатила сервировочный столик. На нем стояла бутылка водки, лежало нарезанное копченое мясо, оливки, зелень и листы пресного бездрожжевого хлеба.
— Прошу, чай подан, — сообщила хозяйка и обратилась к отцу: — Танька потом придет и уберет. Я уехала к бабушке.
Моисей Вольфович уставился на дочь поверх очков. — А ты ей позвонила?
— Да, папа.
— И она подошла к телефону?
— Да…
— И что она сказала?
— Что у нее все в порядке.
— Не может быть, дочка. Ты, наверное, не туда попала. Твоя бабушка не может сказать, что у нее все в порядке!
— И я сначала так подумала. Ладно, не скучай тут без меня. Будешь себя хорошо вести, привезу тебе фаршированного карпа. — Она вышла в коридор.
Через секунду хлопнула входная дверь. Крюков как-то сразу заскучал. Гершензон обратился к Крамскому.
— Вас не затруднит взять из серванта рюмки?
Гена поднялся, прошел к серванту, открыл его и достал три хрустальные рюмки. На серванте стояли фотографии самого Гершензона и членов его семьи в разном возрасте, начиная с детского.
Крюков поддел вилкой мясо.
— Ветчина? — наивно спросил он.
Гершензон замахал руками.
— Побойтесь бога! В этом доме все кошерное, даже водка! Изготовлена и розлита с благословения раввина города Нью-Йорка. А мясо — это пастрами. Копченая говядина. Мацы не предлагаю, вот армянский лаваш. Угощайтесь.
Крамской разлил водку по рюмкам.
— За дружбу народов! — предложил он тост.
Выпили с энтузиазмом.
— А ведь дружба народов — это, пожалуй, единственное достижение нашего советского строя, которое имело смысл сохранить. Но его принесли в жертву государству первой, — задумчиво произнес Гершензон. — И это было, увы, неизбежно. Ведь еще святой Павел сказал: «Несть ни эллина, ни иудея». Чем ответил сатана? Ленинским «правом наций на самоопределение». Поверьте, все добродетели и достоинства принадлежат отдельным людям, нациям же принадлежат лишь недостатки. И первый из них — гордыня.
— Вы рассуждаете, как христианин, — заметил Крюков.
Гершензон посмотрел на него с улыбкой.
— Христианство, ислам, иудаизм — это лишь условности. Разделение идет в сфере культуры, главным образом, в части обрядов. Вера же — понятие общее. Причем, можно быть глубоко верующим и не отдавать себе в этом отчета. Если человек не делает подлостей окружающим из чувства стыда, значит, он верит в Бога. Если же его удерживает страх, он идолопоклонник, язычник, называйте как угодно. При этом он может быть с крестом на шее или обрезан. Как говорили раскольники, церковь
